– Гладиолус, шаболда, это цветок. И ты-то, раз уж на то пошло, не видела его. Ни разочку, даже на картинке, скорее всего. Да ну тебя, честное слово.

– Это точно. Первое… ты, дед, следи за словами. А то сломаю что-нибудь. – Морхольд выпрямился, всматриваясь во все более сгущающуюся темноту. – Сейчас не до споров, и это второе. Добрались.

– Уже? – удивилась Даша. – Так быстро?

– Не совсем. – Морхольд щелкнул предохранителем. – Держись рядом со мной.

– Да ладно… – она закрутила головой, уставилась на показавшийся впереди холмик с черными и заросшими оградками кладбища. – Но это же не правда, нет? Ну, не может же такого быть на самом деле, не может…

Закусила губу и, нахохлившись, села на лавку. Если бы не Тургеневка, становящаяся все ближе, Морхольд бы посмеялся над ней, потешной в этой каске, съезжающей набок, чуть большеватой куртке, нахохлившейся и так потешно сопящей. Локомотив засвистел, вспыхнул, заморгав, луч прожектора, и от головного вагона вверх взмыли несколько осветительных ракет. Даша вздрогнула, невидяще уставилась перед собой.

– Не может такого быть, ну, не может же… ну, как?

Морхольд погрыз собственную губу. Отвечать ей почему-то не хотелось, но все ожидаемое было правдой. Наичистейшей правдой. На что она надеялась, забираясь на платформу? На вранье о Тургеневке? Ров закончился, началась стена камыша. Потянуло густым запахом болота. И тухлятиной. Ее здесь хватало.

Народ зашевелился. Давешняя баба, держащая на руках грудничка, втерлась к пулеметчикам. Те ее отгоняли, уже развернув «Утес» вправо. Кормовой пулемет пока смотрел только на «жратвовозку». Прямо возле него, протяжно и тоскливо, заплакала девочка. Ее заткнули, грубо зажав рот рукой. Женщина, видно мать, вскинулась, но заработала удар в живот и осела. Дарья смотрела прямо перед собой, стуча зубами. На мгновение Морхольду привиделась полная чернота вместо радужки ее глаз, но… Скорее всего, показалось. Камыши прямо по курсу летящего вперед состава зашевелились.

Люди, сидящие, сжавшиеся в комок, стоящие с оружием наизготовку, молчали. Грохотал металл, стучали катки. И, как всегда, нарастал плач, крик и мат с последней, прицепленной перед отправкой, платформы. Той самой.

Народа сейчас, в лето Господне две тысячи тридцать третье от Рождества его сына, в крепости одновременно и не хватало, и имелся переизбыток. Эта замысловатая дилемма раскрывалась просто.

В крепость люди шли отовсюду. Разные, непохожие друг на друга, не добрые и не злые. Просто новые жители новой земли, с новыми привычками и обычаями. У кого-то обычаи совпадали с утвержденными в крепости, у кого-то, что неудивительно, наоборот. Последним приходилось туго. А кроме них, что тоже давно стало обыденностью, были и другие.

Бандиты всех мастей, любящие поживиться за чужой счет. Противники установленного режима, жесткого и порой жестокого, но наводившего порядок. Несогласные с властями и старательно это доказывающие. И несчастные, чьи организмы не справились с радиацией, остаточным химическим или биологическим заражением, вряд ли собиравшимся покидать эти места в ближайшие десятилетия.

Законов в Кинеле создали не так и много, но соблюдать их стоило постоянно, потому что, нарушь хотя бы один, тебя могло ждать разное наказание – от милосерднейших каторжных работ на железке до «жратвовозки». Ходившие два раза в неделю составы комплектовались ими всегда, потому что только так до Кротовки добирались почти все из остальных пассажиров.

Над бортом кормы мелькнула голова первого конвоира, перебиравшегося на безопасную платформу. Относительно безопасную. Зверье, обитающее здесь, уже привыкло к щедрой подачке и знало, где стоит искать несопротивляющееся мясо. Камыши волновались все ближе. Состав начал разгоняться. Дарья стучала зубами, уткнувшись лицом в коленки.

– Давай быстрее! – пулеметчик протянул руку, ухватив последнего из конвоиров за шиворот. – Отцепляй, отцепляй!

Лязгнуло, чуть дернуло, и состав ощутимо вздрогнул. Дарья тихо завыла. Морхольд положил руку ей на плечо, чуть сжал. Больше времени на нежности и поддержку не оставалось, оно просто кончилось. Камыши перестали дрожать, неожиданно оказавшись совсем рядом и разом разошлись в стороны, выпуская хозяев здешних мест.

«Жратвовозка» замедлялась, удаляясь от них. Света еще хватало, на зрение Морхольд не жаловался, да и смотрел в ту сторону, намеренно отыскивая цель, благо было из чего выбирать.

Железнодорожники не расслаблялись, держали ушки на макушке, а стволы «Утеса», ПК и трех автоматов в готовности. Сзади, отдаляясь, доносился уже не слитный, но однотонный крик – нет, оттуда, от почти остановившейся «жратвовозки» долетала какофония, сплетающаяся из десятков нот. Из рвущих связки диких воплей, захлебывающихся рыданий, рева и довольного чавканья уже начавшегося пиршества.

Платформу, освобожденную от кого– и чего-либо, подбирали потом, отправляя небольшой состав, ведущий ИРД, инженерную разведку дорог. Днем эти твари отсыпались, зато налетали крылатые. Бронированный состав, усиленный КПВТ в башнях, отбивал их, пока путейцы закрепляли стальную телегу, потом удирали. На станции другие, можно сказать, помилованные провинившиеся, оттирали металл, крестились, звали Аллаха, Яхве, Кришну, да кого угодно и радовались тому, что им самим не довелось оказаться в «жратвовозке».

Людей, смертников, едущих в конце каждого состава, надежно закрепляли в колодках. Подавали, как сервированный обед. Раньше на закуску, как первое блюдо, оставляли нескольких провинившихся больше остальных, в цепях. Один конец – к борту платформы, другой – к кольцу-браслету на ноге. И топор рядом, вместе с узким кожаным ремнем и одним заряженным «макарычем». Хочешь пожить подольше, милок, изволь, вот тебе даже и условия для этого. Некоторые, судя по выстрелам, решались.

Морхольд такого подхода не одобрял – и по моральным, и по материальным причинам. Понятно, что кроме платы за относительно безопасные ночные вояжи, дело еще и в страхе. Каждый, осмеливающийся покуситься на власть администрации, знал заранее: проиграешь – поедешь в последней платформе почти обездвиженным, все осознающим и совершенно точно сожранным в определенной точке. Но все равно не одобрял: тварям по барабану кого есть, живых или мертвых, а вот те самые «макары», с трудом найденные и таскаемые им и такими же бродягами, было жаль. Да и топоры, что уж говорить-то. Но власти решали по-своему. Зачем? Да бог весть.

Темные, покрытые пупырчатой кожей, блестящей даже в тусклом вечернем свете, твари запрыгивали на железную телегу. Та гудела и проминалась под тяжестью десятков тел, раскачивалась, скрипела живым человеческим голосом, заходящимся в агонии. Вторили хруст костей, натужный треск рвущейся плоти и утробное уханье жадно жрущих уродов.

Морхольд сплюнул, опустил АК. Все случилось, как и обычно, прикормленные за несколько лет упыри не преследовали состав. Ни одна скотина так и не рванула вдогонку. Несколько даже развернулись, это он заметил. Ну, и Ктулху с ними. Морхольд покосился вниз, на подопечную.