Когда посреди ночи его разбудил толчок, дрова в очаге уже превратились в угольки. В доме стало холоднее, и они с Ингегерд прижались друг к другу во сне и обнялись. Она проснулась лишь наполовину и что-то прошептала ему в ухо. Что именно, Ршава не понял, потому что говорила она на родном языке. Но влажная теплота ее дыхания на коже долго не давала ему заснуть.

Он так и не понял, что заснул, пока не дернулся настолько резко, что разбудил и Ингегерд.

— Что случилось? — прошептала она. — Что-то снаружи? Кто?

— Нет, — ответил он, злясь на весь мир. — Меня укусил клоп. — И лишь через секунду, вспомнив, добавил: — Извини, что разбудил.

Она пожала плечами:

— За это вас нельзя винить. То же самое и со мной может случиться.

— Ты очень добра.

Поскольку она проснулась, Ршава почесался. Спустя несколько секунд почесалась и она. Ингегерд рассмеялась; Ршава смеяться не стал. Он не привык к укусам клопов. Интересно, они уже кусали тех несчастных крестьян или их привезли хаморы? Скорее всего, решил он, верны оба ответа.

Он почесался еще несколько раз, а потом заснул, несмотря на насекомых. Когда он вновь проснулся, сквозь щели в закрытых ставнях просачивался тусклый рассвет. Они с Ингегерд опять лежали лицом к лицу обнявшись. Он понимал, что ему следует отодвинуться, если он сможет это сделать, не разбудив ее.

Вместо этого его руки сами собой — или так ему показалось — сжали ее крепче. Это не разбудило женщину, или не совсем разбудило: она что-то пробормотала, но потом вновь задышала глубоко и ровно. Зато разбудило его, а точнее — возбудило, и гораздо сильнее, чем Ршава мог представить. Мягкое давление ее груди на его грудь, соприкосновение животов…

И он ощутил, как некая часть его тела давит на ее живот, и отнюдь не мягко. Ингегерд тихо рассмеялась и пробормотала: «Гимерий». Да, она знала, что означает такое давление, привыкла к нему и даже приветствовала — для мужа…

Глаза ее открылись — всего в нескольких дюймах от глаз Ршавы. Секунду-другую она явно не соображала, кто он или где она находится. Прелат ожидал, что она отпрянет с ужасом, даже с отвращением. И она действительно отодвинулась, но медленно и спокойно. Вздохнув, она кивнула.

— Я могла бы и знать, что такое случится, — сказала она больше себе, чем Ршаве. И это случилось… и пульсировало почти болезненно. Ингегерд смотрела ему в лицо, и глаза ее находились так близко, что он не мог отвести взгляд. — Вы мужчина, а я женщина.

— Да, — печально согласился он.

Судя по тому, как она это сказала, он мог быть и ребенком. А в том, что касалось подобного опыта, он и в самом деле был ребенком.

И она продолжила в том же тоне:

— Я замужняя женщина и счастлива таковой быть. А вы, святейший отец, священник, а я знаю, какие обеты священники дают.

— Конечно, — согласился он и закрыл глаза. Только так он мог избежать ее взгляда.

Но когда она продолжала, ее тон смягчился:

— Я знаю, каковы эти обеты, и восхищаюсь вами, потому что вы их соблюдаете. Они тяжелы для мужчины. Я не знаю халогая, который бы их добровольно принял.

— Так поступил святой Квельдульфий двести лет назад, во времена правления Ставракия. — Даже смущенный, Ршава не смог удержаться от демонстрации своей учености, как галка не в силах удержаться, чтобы не украсть валяющийся на земле кусочек блестящего металла.

— Квельдульф, — повторила Ингегерд, как произносят это имя северяне. Все гласные прозвучали чуть иначе. — Что ж, вы правы, святейший отец. Я слышала о нем, да кто в Скопенцане о нем не слышал? — Впрочем, она не дала себя отвлечь. — Но мы не о нем, а о нас говорим. Я знаю, что ваше тело будет делать то, что хочет. Оно не может этого не делать, ведь оно просто тело. Но после ваших обетов и обещания, которое вы моему мужу дали… то, что делает оно, вы не будете.

— Ты стыдишь меня, — прошептал Ршава, так и не открыв глаз.

— Я не хотела этого. А если сделала, то вас о прощении молю, — серьезно ответила Ингегерд. — Мы здесь нужны друг другу. У двоих вместе шансов больше, чем у двоих порознь. Я не сержусь на вас. Ваше тело сказало, что меня хочет. Ну и пусть говорит. Вы не пытайтесь что-либо против моей воли сделать. Первое я могу простить, да оно и не требует прощения. Другое? Тут все будет иначе. Но до этого не доходило, и я верю, что не дойдет. Значит, будем считать, что мы договорились?

— Полагаю, что другого выхода у нас нет, — жестко ответил Ршава.

Он был человеком суровой, почти аскетической дисциплины; но он не предвидел, какой сильный ответный удар она ему нанесет. Священникам внушали, что плотские желания — это яд, и Ршава почти верил… Но никто и никогда не говорил ему, каким сладким может быть этот яд.

На мгновение он задумался, почему это так. Догадаться о причине было легко: подобное знание ослабит церковную дисциплину. О да, священники во все времена поддавались искушениям плоти. И у церковных иерархов во все времена было два способа борьбы с этим: первый — не мириться, строго наказывать нарушивших обет или хотя бы переводить их в другой приход. Второй же — приуменьшать эту проблему, не открывать ее служителям Фоса во всей полноте.

В действительности она была настолько велика и взрывоопасна, что ее старались просто игнорировать. И Ршава всегда так поступал — пока не испытал силу искушения на себе.

Ингегерд поднялась с матраса и распахнула ставни. Дом наполнил серый утренний свет. Кровавые пятна на полу и мебели казались почти черными, но обретали все больше цвета по мере приближения восхода. Ингегерд почесалась и поморщилась.

— Клопы, — пробормотала она и задумчиво добавила: — Хотела бы я знать, всю ли еду здесь хаморы украли, или они явились сюда только убийствами развлечься?

— У нас осталось мало еды? — спросил Ршава, и его желудок заурчал, как голодный волк.

— У нас после завтрака не останется ничего, и завтрак этот скудным будет, — сообщила Ингегерд. — А нам нужно еды добыть. Когда по морозу ходишь, куда быстрее устаешь, чем почти от любой работы.

Она быстро обыскала дом и радостно воскликнула, обнаружив четыре буханочки хлеба. Мороз предохранил их от плесени и насекомых. То был последний хлеб, который выпекла жена фермера, прежде чем стать жертвой хаморской похоти.

Пока Ршава отламывал куски хлеба и согревал их в ладонях, прежде чем съесть, его взгляд не раз скользил по Ингегерд. «Я мог бы сделать ее жертвой своей похоти», — мрачно подумал он, но покачал головой. Он охотнее овладел бы ею не как жертвой. Вот если бы она пошла на это добровольно, даже со страстью, даже с распутством…

Он взглянул на нее снова. А если у нее нет такого желания, не говоря уже о страсти? У него хватило мрачной честности осознать, что он все равно желает ее. «Но я ничего не сделал», — напомнил он себе, чтобы успокоить совесть.

Они съели по буханочке хлеба с остатками сыра из Скопенцаны, а последние две оставили на потом.