Проснувшись первым, профессор собрался было поразмышлять, но это дело оказалось и неуместным, и непосильным.

Проснувшись второй, Алина повернулась на бок, лицом к соседу по койке, и поинтересовалась:

- У тебя давно не было женщины?

- Так получилось, - ответил он, не обратив внимания на ее внезапную фамильярность и неожиданное "ты".

- Хочешь?

- Безумно, - зевнул профессор.

- Зачем?

- Ах мерзавка! - улыбнулся профессор, поцеловал Алину в щеку и ушел в ванную.

На завтраке они договорились остаться в Париже, поскольку в Африке летом жарко. Это ценное климатическое наблюдение мигом расшатало торжественную серь?езность, прицепившуюся как клещ с сущего пустяка - с утреннего диалога в номере.

Они снова могли смеяться и говорить друг с другом. И абсолютно невероятное "ты", излучаемое неповоротливыми губами, все менее их удивляло. И ни капельки телесного томления! Ну как дети малые.

И он вспомнил светящееся лицо Тимы, покидаемой, бросаемой им, тогда еще шибко умным и жестоким, у монастырской стены. Вспомнился громадный чемодан, почему-то не отягощавший ее рук. Снова удивился заоблачной уверенности - что все правильно, что так и долж?но быть, именно здесь. Ее доверчивость.

Потом он вспомнил жгуче-стыдные дьявольские минуты, когда Тима спала, а он трогал ее, а она заговорила грубыми словами откуда-то из брюха и не своим голосом. И он вспомнил, что возненавидел девушку из-за ее невыносимо легкой, сквозящей приобщенности к любым мирам. Так возненавидел, что забыл о собственной роли в ее, так сказать, развитии. Он услал ее из дома, завидуя и негодуя: теперь он смог признаться себе в этой правде. Он понял, что потерял ее гораздо полнее и бесповоротнее, чем думал раньше. И что с этой утратой ему придется смиряться всю жизнь и - более того - учиться радоваться ей, поскольку эта невероятная девушка и есть самое не расшифрованное им послание; и что лишь когда-нибудь, в награду за что-то действительно богоугодное, ему, может быть, повезет увидеть ее хотя бы на минуту.

По случаю, эти воспоминания вцепились в него в пикантную минуту: колесо обозрения сделало очень быст?рый полукруг, и кабинка остановилась в верхней точке. Алина охнула и схватила профессора за локоть. За стеклом невозмутимо сиял Париж.

- Ты разве забыла, что здешнее колесо вертится быстро, как карусель? Ты испугалась? Успокойся. Внизу садятся новые пассажиры, сейчас тронемся, - забормотал он, поглаживая ее по голове, как ребенка.

- У тебя сейчас рука многодетного отца, - отозвалась Алина, приходя в себя.

- Я думал о Тиме. Ты помнишь ее?

Колесо рванулось, кабинка полетела к земле, потом опять вверх, опять к земле, и так трижды.

Позеленевшие, они вышли и, заикаясь, попрощались с лучезарно-приветливым арабом, привратником пугающе-развлекательного объекта.

- Ой. Ну и ну. Вот это да. Батюшки мои. - Сложив эти восклицания ровно, как спички в коробок, Алина выдохнула и обернулась - еще разок поглядеть на шуст?рое колесо.

- Не бойся. Я с тобой, - сообщил ей профессор.

- Предупреждать надо.

- Не груби. Колесо как колесо. Чертово, как говорит народ.

- Пойдем подальше от него. Очень уж тонкое и прозрачное, будто из проволочек сделано. Боюсь, ветром сдует.

- Давай я тебя отвлеку от мрачных мыслей. Так ты помнишь Тиму? Девушку в моем доме, с которой ты порезвилась вокруг аквариума?

- Конечно. Ангельское лицо. Нежнейшая энергия. Внутренняя мощность. Я мечтала увидеться с ней еще раз. Ты за?претил. Ты-то помнишь?

Они пошли гулять по Елисейским полям.

- Я сделал все, чтобы забыть Тиму. Теперь я не знаю, был ли прав. Но говорить о ней - уже могу. До сего дня - не мог. Ты знаешь, что она - сестра Анны?

- Нет. Да. Не знаю. Я недавно вспоминала ее, Тиму, конечно, - призналась Алина. - Когда прыгала вокруг собора, помнишь?

- Да. А почему именно там, не знаешь? - заинтересовался он.

- Не знаю. Мне почудилось, что когда я думала о Пресвятой Деве, в тот же час о Ней думала Тима. Представляешь: как бы громадное, в пол-Европы, распахнутое окно, на одном краю которого я смотрю на собор Ее имени, а на другом - Тима смотрит куда-то выше, где Ее лучше видно. То есть здесь я смотрю на камень, а Тима - на дерево. Почему-то было дерево...

- Почему на дерево? - переспросил запутавшийся про?фессор.

- Объясняю. Россия. Иконы. Доски - деревянные. А вообще в нашей стране растут разные деревья, ты помнишь? Их много больше, чем камней. Иконы маленькие, деревянные, но очень убедительные. Собор большой, каменный, но тоже убедительный. Разным народам нужны разные аргументы. Одним - каменные, другим - деревянные, - терпеливо разъяснила Алина, фантазируя на ходу.

- Я с тобой либо поумнею, либо сойду с ума, - ответил он. - У нас тоже храмы каменные. И тоже очень часто, извини за слог, именные. У тебя в голове сияющая каша.

- Конечно. Просто я так думала в ту минуту. Это образ. Я... как это... писательница, извини за слог.

- За слог - извиню. Я тоже некогда очень крупно вмешивался в чужую жизнь. И вот награда нашла героя: пришла ты.

- Извини за это тоже.

- А Тима - ладно, признаюсь, - сейчас живет при монастыре, и в тот миг, когда ты смотрела в свое европейское окно, она скорее всего смотрела на икону Богородицы.

Тима учится слушать

Пока суд да дело, пока суп да каша, пока дождик да солнышко - научилась Тима у старика еще одной науке: подолгу слушать непрерывную обычную человече?скую речь, ничему не удивляться и не уточнять деталей.

Физическое тело Тимы регулярно проделывало путь, полный и невыносимых горестей, и больших радостей. Например, оно легко приняло стирку, уборку, мытье посуды. Очень трудно - прополку грядок. И совсем отказалось чистить картошку.

Старик озадаченно замирал перед выходками подопечной и временами ходил к матушке-настоятельнице посоветоваться.

Случай был действительно трудный. Воззвать к Тиминому чувству долга? Так ведь нет у нее такого чувства - ни перед картошкой, ни перед людьми. А почему прочие насельницы монастыря желают питаться очищенной картошкой - ей было совсем непонятно. Она видела, что молодым клубням больно, если их обдирать. Тима вообще отказывалась брать в руки нож.

Аргументы из внешнего мира ею не рассматривались. Информация либо резонировала, либо нет. Душа ее была открыта и поэтому непреклонна.

- Ну а порезать и съесть картофелину - это нормально? Никому уже не больно? - приставал к Тиме старик.

- Ешь, конечно. - Тима часто отвечала не совсем на тот вопрос.

- А другие?

- И другие пусть едят, - терпеливо отвечала Тима.