Онести проглотила подкатывавший к горлу горький комок сожаления. Ее влекло к Джессу. Причем это чувство стремительно возрастало на протяжении всего их пути от Ласт-Хоупа. Онести стало мучительно недоставать его прикосновений, дыхания, звука голоса...

– Вы хорошо выспались? – раздался у нее над самым ухом голос Джесса.

Онести вздрогнула:

– А вы?

– Все время просыпался.

– Наверное, вам не стоило спать на конюшне.

– Если бы я остался в доме, то никто из нас двоих не заснул бы ни на минуту!

У Онести от удивления отвисла челюсть. Она поняла намек. Сама мысль, что он мог так же страстно желать ее, как она его, наполнила ее тело приятным теплом. Настроение улучшилось.

Они выехали на дорогу, тянувшуюся через прерии на запад. Онести казалось, что небо над ее головой еще никогда не было таким голубым, а трава кругом – такой свежей и зеленой. Она не знала, что сказать Джессу, но очень хотела снова и снова слышать его голос. Поэтому произнесла первое, что пришло в голову:

– Ваша миссис Корриган – необыкновенная женщина!

– Это действительно так. Но она ни в коей мере не моя.

– Правда? А мне показалось, что между вами было что-то очень серьезное.

– Между мной и Энни?

– Да. У вас, несомненно, есть чувство к ней. Этого просто невозможно не заметить!

– Конечно, есть. Я глубоко уважаю эту женщину. Восхищаюсь ею. В ее миниатюрном пальчике куда больше смелости, чем в бицепсах большинства мужчин, которых я когда-либо знал. Но все это отнюдь не означает, что я в нее влюблен. Уж не говоря о том, что Бретт на месте уложит любого мужчину, который взглянет на нее хотя бы дважды!

– А вы пробовали?

– Что? Дважды посмотреть на Энни?

– Нет. Убить любого мужчину, который бы дважды взглянул на вашу женщину?

– Если бы эта женщина значила для меня столько же, сколько Энни для Бретта, то я бы разорвал такого нахала на части!

О Боже...

– Я завидую той, которую так безумно любят! Ведь это прекрасно – быть желанной, магнитом притягивать мужчину к домашнему очагу!

– Почему бы и вам не найти такого преданного и любящего друга?

– Со временем, может быть, так и будет, но...

– Что «но»?

«Но этим другом не станете вы!» – подумала Онести и тут же испугалась, что может произнести это вслух. А потому тут же переменила тему разговора:

– Здесь так красиво! Посмотрите, как ветер волнует эту высокую зеленую траву, а солнце слегка золотит ее! Вы не слышите в этом музыки?

– Я ничего не слышу.

– Потому что не слушаете. Закройте глаза, Джесс. И если внимательно прислушаетесь, то непременно услышите, как ветер поет для вас.

Джесс послушно закрыл глаза, напряг слух, но ничего не услышал и лишь почувствовал себя круглым идиотом. Но в голосе Онести было столько восторженности, что он решил не разрушать ее иллюзий и попробовал прислушаться еще раз.

Сначала в ушах просто шумел порывистый ветер. Но постепенно к нему стали примешиваться звуки топота копыт Джемини. Они создавали некий музыкальный фон, обычно воспроизводимый в оркестре ударными инструментами. Пение птиц напоминало звучание кларнетов и флейт. А гудение ветра в тростниках выполняло роль солирующих скрипок и виолончелей.

Впервые за последние пятнадцать лет Джесс поймал себя на том, что начал мурлыкать себе под нос какую-то только ему известную мелодию. Мотив рождался где-то в глубине его души. Он почувствовал себя окрыленным. В голове зазвучала просто райская музыка...

Открыв глаза, Джесс увидел, что Онести смотрит на него с удивлением.

– Что? – недоумевая, спросил он.

– Ничего. Просто я не догадывалась, что вы можете петь.

– Могу. Только это со мной очень редко случается.

– Вы никогда не подумывали о возможности стать профессиональным музыкантом?

– Зачем мне это?

– Музыкальная карьера приносит известность. Богатство. Личное удовлетворение. Готова держать пари: если бы вы вытащили на дорогу рояль и стали на нем играть, вокруг сразу собралась бы огромная толпа восхищенных слушателей.

– Известности мне не нужно. А что касается богатства, то я не знал бы, что с ним делать. Личное же удовлетворение я могу получить, и, кстати, получаю, в других сферах жизни.

– Скажите, Джесс, чем вы намерены заняться после завершения нашего героического проекта?

– Возможно, попробую превратиться в мирного фермера.

– Это вы-то?!

– Да, я-то. А почему бы и нет?

– Вы считаете, что это принесет вам счастье?

– Откуда вам известно, что может сделать меня счастливым?

– Мне кажется, что вы принадлежите к тому типу мужчин, которые привыкли рисковать, совершать подвиги и решать серьезные проблемы. А тут – фермерство! Не знаю...

– Видите ли, я тоже не могу ничего знать, пока сам не испробую.

– Что ж, пожалуй, вы правы. Большинство великих открытий и свершений стало результатом смелых, порой безумных, попыток.

– Боже, Онести! Вы как будто повторяете слова моей дорогой матушки!

– И где же вы намерены начать свою новую жизнь?

– Пока не знаю. Может быть, здесь, в Техасе. Или в Нью-Мексико. Не исключено, что в Монтане. Говорят, там есть хорошие пастбища. Надо будет посмотреть.

– А чего вы вообще хотите от жизни?

– Наверное, того же, чего и все: найти место, где можно осесть, трудиться и приносить пользу.

– Кому?

– Людям. По крайней мере некоторым. Этого, думаю, достаточно!..

Все следующие два часа Джесс думал над словами Онести. Чего он ждет от этой жизни? Так чего же? Всякий старается найти свое, только ему понятное и принадлежащее по воле провидения. И каждый в зависимости от этого избирает себе род деятельности. Или же по каким-либо другим причинам? Скарлет Роуз как-то раз сказала: «Порой на выбор жизненного пути толкает чувство покинутости, одиночества и отчаяния. Или же алчность и ненасытность в желаниях...»

Но Онести...

Джесс подумал о том, что она в поисках кого-то, кому желала бы принадлежать, могла бы оказаться в любых объятиях...

В том числе и в его...

Джесс думал о ее семье. О том, какое воспитание получила Онести. Это были опасные мысли для мужчины, который намеревался лишь сопровождать молодую женщину, помогая ей найти родного брата. Но при этом держаться на расстоянии, дабы иметь возможность в любой момент отделаться от нее.

Онести, очевидно, любила своего отца. Это доказывал хотя бы рубин – драгоценный подарок родителя, который она носила на золотой цепочке у сердца.