Де Пальма вставил четыре новые пули в барабан своего револьвера, а пустые гильзы положил в карман куртки.

— Тогда я иду.

Бетонную террасу загромождала мебель — много плетеных стульев и стол, покоробившийся от солнца. В каменном фасаде были два узких окна. Мощные кусты ежевики использовали это тенистое место и оплели своими колючими ветками ржавые засовы одной ставни.

За дверью пахло старыми тряпками, пеплом и прогорклым потом. Дневной свет с трудом проникал сюда. Первая комната была довольно просторной. В центре стояли четыре стула с соломенными сиденьями — два напротив двух. Их достаточно сильно обгрызли крысы. Прямоугольный след в пыли указывал, что с места сдвигали всего один стул — тот, который стоял перед маленьким камином. Барон решил, что это было место Тома. Возможно, Отран когда-то сидел на этом стуле, его отец напротив, мать слева, а сестра справа. Барон представил себе, как близнецы дразнили друг друга, а мать в это время хлопотала на кухне, и сам растерялся от этой мысли. Как он может воображать себе детство человека, который несколько минут назад пытался его убить?

Барон прошел в комнату и увидел, что Отран готовился уходить, когда они с Местром потревожили его.

На полу лежал кремневый топор с заостренным с двух сторон лезвием в форме листа ивы. Длина лезвия была сантиметров двадцать.

— Он не убьет тебя, — сказал Местр, следя взглядом за пространством вокруг дома.

— Я тебя не понимаю, Жан-Луи! — удивился де Пальма.

— Я надеюсь, ты понял, что он сознательно оставил тебя в живых. Ты был в его руках. Чтобы убить тебя, ему надо было только дождаться, пока ты войдешь в дом.

— По-моему, мама нас не любит.

Пьер Отран опускает глаза: его приводит в ужас черная злоба, которой наполняется взгляд Тома, когда тот говорит о своей матери.

— Мама любит нас всех, но по-своему.

— Ты лжешь, папа! Однажды она убьет нас всех. Она не хочет нас.

Пьер Отран прячет лицо от сына и начинает плакать. Когда-то он женился на Мартине потому, что она была самой красивой из знакомых ему девушек. А Мартина все время изменяла ему и даже не скрывала от него своих измен. Он сам не понимает, почему он без ума от этой шлюхи, но это так. Только ее тело опьяняет его, только от ее полных, тяжелых губ у него кружится голова. Это случается редко, но он готов отдать жизнь за одно мгновение с Мартиной. Он непрерывно думает об этом и иногда боится своей любовной одержимости, но скрывает свой страх ото всех.

Мартина забеременела до свадьбы. Она пыталась сделать аборт, но он ей помешал. С тех пор Мартина мстит. Он хотел бы, чтобы Мартина ушла. Хотел бы, чтобы она умерла. Хотел бы ее убить. В том, чтобы чего-то хотеть, еще нет ничего плохого.

Сегодня Тома у врача.

— Заходи, Тома, — говорит доктор.

Он входит в кабинет. Его мать отводит от него взгляд.

— Как ты себя чувствуешь?

Он ничего не отвечает. Он знает, что означает этот вопрос, — больницу.

— Тома, нам нужно сделать еще несколько осмотров. Ты поедешь в Виль-Эврар, это большая лечебница возле Парижа. Ты согласен?

Тома ничего не отвечает. У доктора такая же улыбка, как у продавца автомобилей, который уговаривал папу выбрать «Рено-16» с переключателем скоростей на руле. Папа в конце концов спровадил его прочь.

— Ты согласен с моим решением, Тома?

Решение доктора означает электроды и странную жидкость, которая проникает в мозг Тома и прогоняет видения. Но видения древнего мира делают Тома счастливым и дают ему силу жить.

По четвергам доктор Кайоль принимал пациентов до восьми часов, и только тех, которые выкладывали целое состояние, чтобы попасть к нему раньше других.

Для Тома в больнице имени Эдуарда Тулуза[48]не было тайн. Это здесь он получил уроки, которые сделали его опасным человеком. Два африканца чистили мусорные баки этого сумасшедшего дома. Отран поздоровался с мусорщиками дружеским жестом.

Прачечная была справа. От нее пахло теплой водой со стиральным порошком и дезинфицирующим средством. Этот запах был до тошноты противен Отрану, потому что напоминал ему кислую вонь тюрьмы. Этот запах всюду один и тот же.

Но Тома знал, что теперь все это далеко. Человек, который убил кого-то, не может вернуться назад. Это все равно что прыгнуть в пустоту. Он был злом, один журналист даже назвал его чудовищем. Он знал, что сделал то, чего нельзя делать, но не мог поступить иначе.

Тома открыл дверь прачечной. Горячий воздух ударил ему в лицо. Он не стал терять время и быстро пошел дальше.

Дверь кабинета находится в противоположном конце коридора, это он помнил. Нужно держаться дальше от нее и идти близко к стене, чтобы не увидела секретарша. Даже если здесь все отремонтировали, расположение дверей не могло сильно измениться.

Раньше, войдя в эту прихожую, он должен был вместе с матерью, которая часто выходила из терпения, ждать, пока секретарша доктора велит им пройти в зал ожидания. Это могло продолжаться несколько минут, которые казались ему часами. Его мать всегда была одета в строгий классический костюм, блестящие чулки и туфли-лодочки.

Тома прокрался в коридор. Здесь было тихо. Двое сумасшедших разговаривали с секретаршей. Имея хотя бы немного опыта, сумасшедших можно узнать сразу. Странный взгляд, лицо блестит от транквилизаторов и всегда немного отличается от обычных лиц. Есть какая-то маленькая разница.

Эти двое сумасшедших жаловались на то, что теперь запрещено курить в палатах. Сумасшедшие всегда много курят. И Бернар тоже много курит.

Доктор Кайоль был в своем кабинете и что-то говорил. Когда его голос зазвучал громче, Тома смог расслышать несколько слов. Психиатр говорил по-английски, но медицинские термины произносил на французский манер, а в словах the и that первый звук произносил как «з». Тома встал на цыпочки и быстро пошел вперед.

Дверь в кабинет была приоткрыта. Психиатр стоял спиной к ней, опираясь одной ягодицей о край стола, и разговаривал по телефону. Теперь его слова можно было разобрать. Он организовывал в Марселе, на медицинском факультете университета, конгресс психиатров, посвященный раннему слабоумию. Тома бесшумно, как тень, проскользнул внутрь, подождал, пока доктор закончит разговор, и пошел к нему, сжимая в руке топор.

Кайоль быстро повернулся к нему — и не смог выговорить ни слова. Отран взглянул на врача так, что тот поднял дрожащие ладони на уровень лица, которое исказила трагическая гримаса страха.