— Помилуйте нас, морские! — воскликнула Кат Нихэль, едва переступив порог. — Исил, ты видал? Как бы не смыло нас всех в море!

— Видал, видал… — доктор, хлопоча у стола, даже ухом не повел. — Принесла?

— А как же! — ветеринарша вынула из корзинки нечто, аккуратно завернутое в оберточную бумагу, и гордо продемонстрировала сверток. — Как свеженькие!

— Располагайся. Тебе полынной?

— Рябиновую тоже не убирай, — попросила госпожа Нихэль, изучая наметанным глазом многообещающие приготовления доктора. — Еще кого-то ждем?

Исил кивнул, ставя на стол третью рюмку и два пузатых графинчика: один с зеленой жидкостью, второй — с янтарной.

— Хил зайдет. Помянем старину Эвита.

— Ну да, ну да… — ветеринарша водрузила свою корзину на табурет: — Вскрывай. Это на закуску.

Хил Рэджис вошел вместе с первым порывом ветра, вкрадчиво пробующим Эспит на зубок.

— О-о… — одобрительно прогудел он, потирая руки. Натюрморт на столе радовал глаз и дразнил обоняние. С мастерством госпожи Нихэль по части домашних солений мог поспорить только талант доктора в самогоноварении.

— А я тоже с гостинцами, — похвастался ветеран, извлекая из-под куртки бумажный кулек, источающий аромат копченой рыбы. — Сардинка! Под полынную только так пойдет. А это, — он ткнул пальцем в загадочный сверток, — чего такое?

— Не лапай! — рыкнула Кат. — Это сюрприз. Маленький подарочек к Летнему Фестивалю для нашей дорогой Лив, хе-хе…

— К столу, к столу! — прервал ее Исил. — К закату дело, надо успеть проводить Эвита, как положено. Ну-ка… Хил, куда ты тянешься? Руки вымыл?

— Экий ты все-таки зануда, Палач, — проворчал Рэджис, покорно топая к умывальнику. — И ничегошеньки в тебе не меняется, всё та же въедливость педантичная, чтоб ее…

— Кто бы говорил! — пока Хил гремел, журчал и с ворчанием искал полотенце, доктор успел разлить напитки по рюмкам. — Вот в следующий раз, когда я буду тебе зуб сверлить, дружище, специально рук перед тем не вымою. Поглядим, как ты тогда запоешь. Ну? Сели!

— Доброго ветра, Эвит, — вздохнула ветеринарша и, одним махом опрокинув в себя содержимое рюмки, крякнула и привычно занюхала рукавом.

— И скорого возвращения тебе, старый хрыч! — поддержал соседку Хил, совершая возлияние не менее лихо.

— И удачного перерождения, — доктор делом доказал, что медицинская сноровка по части поглощения горючих жидкостей армейской не уступает. — Только на сей раз чтоб без селедки!

— Эвит! Эвит! Эвит! — негромко проговорили они затем все вместе, плеснув наливки в камин. Глотнув спиртного, огонь взвился, и сразу же, словно в ответ, взвыл ветер в трубе. Первые тяжелые капли ливня ударили по черепице, забарабанили в стекла.

— Ну, вот и началось… — невнятно пробурчал Хил, хрустя соленым огурчиком.

— Только-только веночки развесила, — госпожа Нихэль издала еще один душераздирающий вздох и потянулась за графинчиком. — Унесет ведь теперь!

— Веночки, — покончив с огурцом, ветеран нацелился вилкой на нежные ломтики копченого окорока, от щедрот доктора Хамнета выставленные на эту импровизированную тризну. Мясо на Эспите было дорого, а потому практически у каждого островитянина в сарайчике рядом с домом хрюкал, блеял и кудахтал его неприкосновенный запас. Но поминки — дело святое и повод открыть закрома.

— К морским и подземным отправятся твои веночки, Кат, — насладившись деликатесом, изрек Рэджис. — Тоже ведь жертва.

— Кстати, — вставил доктор прежде, чем ветеринарша и отставник успели сцепиться, — о жертвах. Лив к вам мурранца приводила?

— Ха! А как же! Водит по всему острову, как племенного барана перед торгом! — фыркнула Кат. — Разве что рога ему не вызолотила! Можно подумать, что это ее личная заслуга, то, что у нас есть теперь, кого показать морским и подземным! А кто его, спрашивается, добыл, а? Она, что ли?

— Ты ревность-то свою бабью уйми, сестрица Охотница, — ухмыльнулся Хил. — Прям аж скулы сводит от твоего визга. Лив, помнится, всегда была против нашей затеи. Не сорвет она нам все дело, как думаете?

— Не сорвет, — подумав, ответил доктор за себя и за возмущенно пыхтящую ветеринаршу заодно. — Лив знает свое место. Она — Стражница, и решение общины оспаривать не станет. Тем более что Лорд тоже не возражает. Хоть и не одобряет.

— Еще бы он одобрял! — снова взвилась Кат. — Тай не хочет ничего менять, его и так все устраивает. Еще бы! Сколько кругов прожито, а он всегда правитель и только век от века богаче делается. И Орва при нем. А вот Лив… Ей я удивляюсь. Лазутчик, конечно, самец видный, но должно же быть хоть какое-то разнообразие! Вот скажи, Воитель, — обратилась она к Хилу, — права я или нет?

Рэджис ответил взглядом настолько ядовитым, что хватило бы всю воду на Эспите отравить, да и в море рыба передохла бы.

— Разнообразие, говоришь? — проворчал он и залпом выпил еще рюмку полынной настойки. — Хрен ли мне с того разнообразия? В этом круге мне кровь пьют Дина и Лисэт, в прошлом — Лисэт и Дина! У них даже масть не меняется! Хоть бы разок одна уродилась рыжей, а другая — посисястее… Разнообразие… В прошлый раз ногу оторвало, в позапрошлый — руку, а… — он не договорил, с досадой махнув рукой, и, подцепив кусок ветчины побольше, принялся жевать его так яростно, что стало ясно — дальнейшие вопросы чреваты мордобоем.

— Женские склоки и дрязги, моя дорогая Кат, — доктор, которого от выпитого потянуло на морализаторство, задымил контрабандной сигарой, — способны отравить даже такое заманчивое бессмертие, как наше. Вот так-то!

— Самцы! — с непередаваемым отвращением процедила госпожа Нихэль сквозь зубы и тоже закурила тонкую дамскую папироску, вставив ее в длинный мундштук.

— Между тем, медициной давно доказано, что насыщенная, а самое главное — регулярная половая жизнь способствует обретению необходимого душевного равновесия особами женского пола… — изрек прирожденный холостяк и женолюб Исил очередную прописную истину. — Отсутствие же оной жизни ведет к самым тяжким расстройствам, как физическим, так и душевным, — и совершенно напрасно повел рукой с сигарой в сторону ветеринарши.

Та подалась вперед, навалившись на край стола тяжелой грудью, и в глазах у нее полыхнуло обещание кастрации скорой и неминуемой — всем, и притом совершенно бесплатно.

— Ах, ты… — Кат уже даже вставать начала, но тут прожевавший, наконец, неожиданно жилистый кусок ветчины Хил саданул по столу ладонью и гаркнул во всю ветеранскую глотку:

— Цыц! А ну заткнулись оба!

Стол от удара подпрыгнул и, казалось, даже присел на своих резных ножках, посуда зазвенела, соленые огурчики разлетелись из опрокинутой вазочки, а оконные стекла задребезжали. Раскат грома, словно небесное эхо, подтвердил окрик Хила грохотом, а в гостиной даже как-то потемнело.

— Лекаришки… — в устах отставника это прозвучало грязнее самого казарменного ругательства. — Коновалы. Трубки клистирные. Ненавижу.