Он помолчал. Потом заговорил тоном профессионального психоаналитика:

— Дорогая, кто-нибудь, кроме вас, видел мсье Шахова после его смерти?

Вопрос был задан в форме, предполагающей, что больной сам скажет, что он спятил, но я сдаваться не собиралась. Моя жизнь была поставлена на карту.

— Никто не видел, но я в полном порядке. Я знаю, что это был он. Я видела его нос.

— Ах, нос! Это серьезно. К сожалению, во Франции у многих людей есть носы. Даже такие характерные, как у мсье Шахова. Но, серьезно говоря, дорогая, я думаю, что вам действительно надо сменить обстановку. Вы перенесли тяжелую утрату. Все же вы восприняли смерть вашего мужа намного глубже, чем это могло бы показаться со стороны. Вы опять бледнеете! Присядьте сюда! Изабелла! Скорее бригаду кардиологов!

Но со мной все было в полном порядке. Я побледнела от злости. Надо же! Он делает из меня спятившую дуру. Я бодро развернулась на каблуках и вышла вон, с размаху хлопнув дверью. На пороге я столкнулась с Изабеллой и, пролетая мимо, бросила ей:

— Доктору Мортону плохо! Ему срочно нужна хорошая клизма для мозгов.

Изабелла вытаращила глаза, а я направилась к выходу, позвав маму жестом.

На улице ошарашенная мама стала трясти меня и радостно причитать:

— Ты заговорила, я знала, что доктор Мортон поможет! Какое счастье, надо немедленно сообщить Сержу. Он будет рад! Какое счастье!

Я обняла маму и постояла так, ожидая конца всем излияниям. Потом молча остановила такси, и мы поехали домой. Завтра мы будем в России.

На следующий день, с утра пораньше, прибыл Серж Дюваль с букетами, подарками, поцелуями. Мама жестами пыталась объяснить, что я говорила вчера. Она показывала на меня, на свой рот, на себя, на свой рот, Дюваль смотрел на нее как баран:

— Что такое, мадам? — вопрошал он по-французски. — Что с Элен? У нее болит рот? Нельзя целоваться? — Кому что! Дюваль жаждал страстного прощания. — Элен, что происходит?

— Лена, ну скажи ты ему! Ну, со мной не хочешь говорить, но скажи человеку, что произошло!

Вся эта суета утомляла. Мне вообще было нехорошо. Всю ночь я прометалась, пытаясь заснуть, пытаясь хоть на пару часов выбросить из головы дурные мысли. Таков уж наш менталитет — мы верим докторам, и я тоже боялась поверить. Он сказал, что Мир умер! Но я видела его живым. Почему бы не сказать мне правду! Я же живая, мне же больно. Утром сердце билось в горле, пот прошибал каждые пять минут, голова кружилась и ломило все тело.

Нет, нет! Мир жив. Я сейчас поеду в Россию, закончу там дела и вернусь назад, чтобы искать его. Найму детективов, пойду в полицию, сделаю все, что только возможно. Я найду его, даже если он прячется именно от меня.

Всю дорогу до аэропорта я держала Дюваля за руку. Перед расставанием отвела чуть в сторону и бросилась на шею. Для этого мне пришлось довольно высоко подпрыгнуть, но надо было, чтобы он меня не забыл, да и объятия с Сержем всегда были приятны. Он держал меня на весу, а я поцеловала его красивые губы, потом потянулась к мочке уха и, нежно лизнув ее, с силой прикусила. Дюваль, не ожидавший столь сладкой для него ласки, ахнул и содрогнулся всем телом. Я высвободилась из его вдруг ослабевших рук и, трижды оглянувшись, пошла к маме. Он стоял на фоне светлой стены, закусив нижнюю губу и держась за мочку уха. На его пальцах была кровь. Я улыбнулась жениху, он слабо махнул рукой. Мама недоуменно наблюдала эту сцену.

Чем ближе самолет подлетал к родине моих предков, тем глубже я впадала в депрессию. Она была похожа на рваный туман, сквозь который мы летели. Все гуще, все плотнее. В Москве мы пересели на другой рейс, чтобы оказаться в родном городе. Я уже почти ничего не видела вокруг. Вселенная для меня уменьшилась до двух рыжих чемоданов из натуральной кожи, подаренных, конечно, Сержем Дювалем. Все вокруг было неживым, все происходило не со мной. Мой дом там, где дом моего мужчины, а здесь нет моего мужчины и нет дома.

Однако меня ждали дела. Надо было выполнять распоряжения Мира. Четкие, подробные, безапелляционные. Я остановилась в гостинице. Мне лучше было одной, тем более что телефон трещал не умолкая, аккумулятор мобильника полностью разряжался уже к вечеру. Мне пришлось заговорить, и это было мучительно тяжело.

Дела в офисе после известия о гибели генерального директора шли совсем по-русски: офис разворовали вплоть до скрепок. Директор русской «Лозы» Игорь Лавренев изображал шок от происходящего, но, как показала проверка, сам прикарманил около десяти тысяч долларов и джип, купленный Миром для дел фирмы в провинции, где могли проехать только лошадь с повозкой и внедорожник.

Я изобразила дуру и торжественно, при всех сотрудниках, подарила ему уже украденную машину. Игорь сначала растерялся, а потом сказал «спасибо». Десять тысяч долларов вернуть так и не удалось. «Ничего, — подумала я, любуясь на жирный затылок Лавренева. — Вернется Мир — и ты свое получишь!»

В Гродине, среди людей, знавших меня с детства, на меня смотрели как на Чудо-Юдо. Мама уже раззвонила о моем новом женихе — французском аристократе и миллионере. Надо было, конечно, предупредить ее, чтобы не говорила ничего такого, но я сразу не сообразила, а теперь было поздно: это был звездный мамин час. Только бабуля портила ей кайф, брюзжа:

— Чему ты радуешься? Он же буржуй! Деньги наворовал! Живет, людей обдуривает! Тут людям есть нечего, а они дворцы собакам строят!

Никогда не видела у Дюваля дворца для собаки, но объяснять что-то бабуле бесполезно. Мама смотрела на меня, я — на нее, и мы дружно хихикали.

Мое предстоящее замужество стерло из памяти людей то, что в данный момент я являюсь вдовой. Смерть Мира принесла мне проблемы со здоровьем. Но знакомые только спрашивали у мамы, не беременна ли я, ведь я такая бледненькая и задыхаюсь! Всякое недомогание молодой женщины связывается с ее репродуктивной системой.

Люди оценивали мои простые вещи — джинсы, водолазки, свитера, рубашки, майки — и удивлялись, неужели я не могла одеться получше. Уже наступила зима, и я привезла с собой свое черное длинное пальто и вязаную шапочку, которые носила уже третий сезон. Пару лет назад, когда у меня начался период безделья и растрат, я купила себе красивую шубу из голубой норки, шикарную, по мнению моего окружения из русских жен парижских бизнесменов средней руки. Но как-то мало носила эту вещь и не стала тащить ее в Россию, чтобы все обзавидовались. Наверно, как раз надо было, потому что черное пальто просто резало соседям глаза. Мама передавала мне их слова: «Что же это, банкир ей и шубку не прикупил!» Меня особенности местного менталитета напрягали, раздражали и отталкивали. Будучи вообще довольно закрытым человеком, я жаждала просто покоя, тем более что душевное состояние было весьма сложным. Я специально поселилась в гостинице, чтобы иметь возможность бывать одной хоть несколько часов по вечерам.

Никак не подняла настроение и трагическая новость. Оказывается, шесть месяцев назад умерла Элла. Я узнала об этом от ее матери, Натальи Павловны, позвонив к ним домой. Женщина очень удивилась, что я не знала о смерти ее дочери, но, думаю, моя мама просто побоялась расстраивать меня. И вправду, лучше бы мне было этого не знать! Красавица Элла — легкая, цветущая, нежная. Меньше всего ей подходило слово «смерть». Какая я дура! Почему я не поддерживала связь с лучшей подругой! Почему не узнала, не приехала, не попрощалась! Как я могла быть такой эгоисткой!