Сколь ни были эти бунты неприятны и тяжелы, гибелью государства они, бесспорно, не угрожали, гражданский порядок – создание слишком крупное и мощное, для того чтобы его могли разрушить подобные явления. Огромная опасность для государства заключалась не в этих временных беспокойствах, а в падении класса мелких собственников, которое развивалось параллельно с усилением рабства. В 177 и 157 гг. в последний раз была произведена та раздача неимущим вновь приобретенной земли, путем которой правительство прежде поддерживало мелкое землевладение, и теперь, в период глубокого мира, количество полноправных граждан не только не увеличивалось, а уменьшалось: в 159 г. их было 328 000, а через 28 лет, в 121 г.,- всего 319 000. Дальнейшее движение в этом направлении грозило привести к тому, что масса населения Римского государства превратилась бы в рабов, и тогда Риму предстояла бы неминуемая гибель.

Лучшие люди своего времени задумывались о необходимости реформ, и в числе их Сципион Эмилиан Африканский, один из благороднейших и достойнейших граждан, каких имел Рим. Сын Павла, победителя при Пидне, и дочери Сципиона, победителя при Заме, он получил лучшее по своему времени воспитание, отличался ясным, спокойным умом, твердостью характера, высокою честностью и блестящею личною храбростью. Он оказал Риму незабвенные услуги под Нуманцией и при взятии Карфагена, он не только побеждал врагов, но – что было не легче и не менее ценно – он восстановил дисциплину в войсках, донельзя распущенных, он пользовался общим уважением и в Риме, и у греков, и при дворах азиатских царей. Со своим другом, консулом Гаем Лелием, он обсуждал вопрос, нельзя ли вернуть в казну участки государственной земли, находившиеся в давнем пользовании у богатых людей, и раздать эти участки нуждающимся, по затем отказался от мысли поднять этот вопрос, поняв, что он взволнует все страсти, и опасаясь, что такое лечение окажется, пожалуй, опаснее всякой болезни.

Сципион был центром целого кружка выдающихся людей, в числе которых особенно замечательны Аппий Клавдий, консул и цензор, человек смелый и с умом ясным; Публий Красс Муциан, великий понтифик, известный своею широкою образованностью; брат его, Публий Муций Сцевола, ученейший юрист своего времени; наконец, Метелл, победитель Греции и Македонии. Эти люди не разделяли всех опасений Сципиона и досадовали, что он отказался от попытки осуществить задуманную реформу. Особенно увлекся ее идеями двоюродный брат Сципиона, тоже внук победителя при Заме, Тиберий Гракх (163-133). Это был кроткий, ясной души мечтатель, он болезненно чувствовал весь политический, экономический и нравственный упадок гражданства, страстно желал помочь родине и совершенно уверовал в то средство, опасность которого понимал Сципион. Готовность Тиберия Гракха поднять вопрос о земле стала скоро известна, и на 133 г. он был избран в народные трибуны. Тогда он немедленно внес закон, чтобы все казенные Земли, занятые частными лицами – фактически они все были заняты аристократами,- были отобраны в казну и розданы не имевшим земли гражданам участками по 7,5 десятины. Эти участки должны были оставаться неотчуждаемыми в потомстве того, кто их получал за пользование же ими их владельцы должны были вносить умеренную арендную плату, прежним владельцам предоставлялось сохранить за каждым семейством не более 500 десятин (приблизительно). Для проведения в жизнь закона предлагалось избрать постоянную комиссию из трех лиц.

Когда Гракх внес свой закон, один из его товарищей по трибунату, Марк Октавий, лично находившийся в дружеских отношениях к Гракху, но убежденный в непригодности предложенной меры, воспользовался правом трибуна и своим "veto" не допустил обсуждения нового закона. Тогда Гракх, в свою очередь, остановил все течение дел и запечатал государственную казну. Когда попытка прийти к соглашению не удалась, Гракх внес неслыханное требование – чтобы Октавий как человек, действующий пробив интересов народа, был лишен звания трибуна. Сходка дала свое согласие на такое вопиющее нарушение закона. Октавий был силою удален со скамьи трибунов, полевой закон Гракха после этого был принят, и в комиссию избраны он сам, его брат, двадцатилетний Гай Гракх, и их родственник Аппий Клавдий. Так как консул заявил, что предаст Гракха суду, как только окончится срок его трибунства, то Гракх, вопреки прямому запрещению закона, стал добиваться звания трибуна и на следующий год. Народное собрание, выбиравшее трибунов, не могло закончиться в порядке, а превратилось в свалку между сторонниками и врагами Гракха.

На другой день происходило бурное заседание сената, поведение Гракха страстно обсуждалось, как дерзкое нарушение законов. Гракх в это время обращался на площади к народу, и, когда он показал на свою голову, говоря, что голова его в опасности, в сенат принесена была весть, что Гракх требует себе царского венца… Раздались голоса, что консул должен немедленно приказать убить его, как государственного изменника, а когда консул Сцевола отказался сделать такое распоряжение, консуляр Назика воскликнул, что остается спасать отечество тому, в ком есть мужество, и бросился во главе других сенаторов на площадь с отломанными ножками и ручками сенаторских кресел вместо оружия. Сторонники Тиберия Гракха не решились сопротивляться сенаторам и рассеялись. Бежал и Гракх, но по дороге был настигнут и убит ударом дубины в висок, с ним перебито было до 300 его сообщников. Такого конца гражданской распри Рим еще не видал… Сторонники Гракха подверглись судебным преследованиям, официально было признано, что Гракх погиб за то, что претендовал на царскую власть.

С точки зрения права предложения Гракха не заключали в себе ничего противоконституционного: они по существу своему повторяли Лициниевы законы 367 г. и вполне законно могли быть внесены и обсуждаемы. Раздача казенных земель в принципе была не нарушением государственного права, а его применением. Юридически ничего не значила и давность владения, так как по римским законам давность против государства не имела силы. Но с точки зрения политики дело представлялось не столь простым. Было, во всяком случае, слишком крупным фактом, если бы государство вдруг решило осуществить некоторое свое право полностью, после того как сотни лет совершенно им не пользовалось; а так как очень многие занятые участки были приобретены настоящими их владельцами за деньги, то отобрание их представлялось – да по существу таково оно и было – ограблением богатых в пользу бедных.

Как государственный человек, Гракх допустил огромную ошибку: он совершенно упустил из виду одно обстоятельство, не имеющее большого значения, если рассматривать вопрос принципиально, но чрезвычайно важное, раз принималось практическое решение: он не понимал, что, когда Рим стал уже мировою державою, нельзя было вводить многое из того, что мог применять в своем внутреннем устройстве Рим, когда был еще небольшою общиною. Гракх упустил из виду, что одно значение, один характер имели решение народного собрания в Риме, когда оно состояло из граждан, которые сами почти непрерывно несли тягость борьбы, необходимой для укрепления государства,- и что другое дело было в его время, когда вопросы решала толпа, в которой люди достаточно развитые и образованные бесследно были затеряны, толпа, доступная самым низменным побуждениям, так как в ней под именем гражданства действовали люди, случайно нахватанные с городских площадей. И когда этим людям он вздумал предоставить возможность решать труднейшие вопросы, да еще обращать в свою личную пользу результаты трудов и бережливости многих поколений, тогда, сам того не сознавая, он вступил на тот путь, который мог вести никак не к развитию народной свободы, а к деспотизму или, в лучшем случае, к монархии. Всего этого Тиберий Гракх совершенно не понимал: он думал, что ведет народ к свободе, когда дело шло уже явно к монархии, и если он, как это, по-видимому, и было, вовсе и не мечтал о царской власти, то это не заслуга его, а, скорее, вина, так как это свидетельствует, что во всей глубине того вопроса, который он ставил, он не понимал. Впрочем, против попытки провести даже и такой закон у римского правительства были и способы, и привычка бороться законным путем, и Гракх навлек против себя ненависть и погиб не потому, что внес опасное для аристократии предложение, а потому, что, проводя его, он не остановился пред насилием над трибуном, т. е. пред явно революционными средствами, пред явным попранием других законов.