— Пощадите!

— Кто таков? — вопросил князь Мстиславский.

— Бахрушина мы люди, Артамона Васильевича…

— Как — Бахрушина? Что он, мошенник старый, гнездо разбойничье держит?

— Мы крепостные его!

— Ах вот как!

Павел расхохотался.

— А далеко пошел Артамон Васильевич! Ладно, поднимайся и проваливай! Бахрушину поклон.

Разбойник, молодой парень, потрепанный и помятый, с трудом поднялся, держась за горло.

— Мне теперь все одно… — пробормотал он. — Барин убьет, коли узнает, что я проболтался.

— Не узнает. А вообще стоит убить тебя, сам ты душегуб! Не так ли?

— Ох, барин…

— Ладно. Натальюшка, ты здесь, родная? С тобой ничего не случилось?

Она покачала головой, губы ее дрожали.

— Там… — она показала рукой. — Там раненый… а может, уже умер. Я стреляла в него…

— Умница! А как же было не стрелять-то. Я одного, вон, тоже уложил, а другого ранил легко — убежал. Ничего. Эй ты, стой! Куда побежал! Сейчас догоню и придушу. Живо, развязывай нашего кучера! А затем разберись, кто из сотоварищей твоих жив, и помоги им. Тебе Господь сейчас руку протянул, понял?

Тот кивнул. Кажется, и впрямь понял.

— Ни разу до этого, что ли, так вот не получали?

— Ни разу, барин!

— Ну и ну!

Меж тем кучер, хоть и не вполне оправившийся от испуга, но дело свое крепко знавший, уже готов был продолжать путь. Павел усадил Наталью в карету.

— Однако ты великодушен, — пробормотала она. — Любой на твоем месте попытался бы отправить этого молодца в острог…

— На дознание? Может быть, на пытку? Натальюшка, сам пройдя через это, никому другому, кто б он ни был, подобного не пожелаю.

— А… Бахрушин? Как же так? Ты ведь знаешь его?

— Знал…

— Так это ж родной дядя Петруши. То есть Белозерова Петра Григорьевича…

— Как?! — Павел ахнул. — Жениха твоего бывшего, что ныне на дочери моей жениться собирается?

— Да.

— Однако… такого родства я дочери своей не желаю. Разобраться бы надо, что к чему… Впрочем, сейчас главное — на волю ее вызволить.

— Скоро уж приедем.

— Да, знаю… Мне ли сих мест не знать…

Дивным образом получилось — Наталья с Павлом в двери, а отец Сергий — из дверей. И очень перепугался батюшка, когда высокий господин кинулся к нему, и вместо того, чтобы благословение попросить, начал душить его в объятьях.

— Отец Сергий! Вы ли это, батюшка? — восклицал господин при этом. — А я-то думал, грешным делом, уж не потянули ли и вас на розыск, как меня тогда…

— Павел Дмитриевич! — ахнул батюшка. — Дивны дела Твои, Господи! Живы! Уж вас-то никто и не чаял вновь увидеть. А вы живы! Слава Тебе, Боже! Да мне вон барышня сказывала, однако чтоб вот так вас встретить… ваше сиятельство…

— Помниться, батюшка, Павлушей вы меня звали.

— Так ты тогда и был Павлушей, а сейчас поглядите-ка… Где пропадать изволил?

— Сперва в Сибири, потом в разбойники пошел, а затем — в монахи.

— Шутишь? — отец Сергей недоверчиво покачал головой.

— Ох, нет!

— Да что ж мы в дверях чужого дома толкуем? Ты к Степану Степанычу, другу старому?

— К Степанычу… По делу, да дело-то какое… Приеду к тебе, батюшка, исповедываться придется.

— Так милости прошу! Прямо сегодня дела завершай, да на ночлег ко мне. Места у меня много… И вы, Наталья Алексеевна, не откажите, сделайте милость. Места на всех хватит. Давеча барышня Шерстова гостила…

— Непременно, батюшка, непременно! А сейчас помолись обо мне и рабе Божией Марии.

— Марии?

— О Машеньке любимовской речь, — пояснила Наталья.

— Вот как?

— Она дочь моя, — тихо сказал Павел.

У отца Сергия округлились глаза.

Тут показался слуга, которого Наталья, пока Павел обнимался с батюшкой, послала к барину с докладом, и объявил, что Степан Степанович просит…

— Все, Павлуша, не смею задерживать, — сказал отец Сергий. — А в гости жду сегодня непременно.

— Благодарю, батюшка. Тогда и поговорим.

Отец Сергий благословил обоих.

В комнате Любимова находился Митя. В последнее время он почти не покидал больного, Степан Степанович и не отпускал его от себя. Казалось, что единственная душа живая, какую желал бы он при себе иметь, был юный иконописец. Обосновавшись в закутке в углу, там же устроив себе и постель, Митя постоянно был при Любимове и исполнял все его желания, научившись понимать их по жестам. Сам он по-своему привязался к больному, ухаживал за ним, читал ему каждый день Священное Писание и Псалтирь, рассказывал о монастырской жизни, так, как сам ее понимал. Любимов слушал очень внимательно. После этого тихо засыпал, а Митя в своем закутке принимался писать образ Архангела Михаила. Но просыпался Степан Степанович всегда в большом беспокойстве, что уж там ему снилось, неизвестно, но он жестом призывал к себе Митю, брал его за руку и долго с мольбой, с болью, и с каким-то вопросом смотрел ему в глаза.

— Исповедываться вам как-либо надо, Степан Степанович, — тихо говорил Митя. — Душу облегчите, Бог знает, может, и послабление будет в болезни. А коли нет, все одно, как же это без исповеди-то? Пригласить отца Сергия?

Любимов все молчал да хмурился, но вот, наконец, после очередных таких уговоров кивнул головой: пригласить! И бумагу жестами попросил, и принялся что-то выводить на ней подвижной правой рукой. Митя понял: грехов исповедание.

Отец Сергий приехал поспешно и долго не выходил от больного. А когда вышел наконец, и Митя, вернувшись в комнату, вопросительно глянул на Любимова, то вновь увидел в глазах его слезы, но выражение лица Степана Степановича было уже иным — спокойным и умиротворенным. И как будто бы надежда во взгляде…

Тут и появился Павел Дмитриевич.

— Куда вы, сударь? — шепотом осведомился Митя, самовольно останавливая его в дверях. — От Степана Степановича только что вышел священник и…

— Вот и хорошо, что священник, — оборвал Мстиславский, отстраняя Митю.

— Пропусти его, Митенька, — услышал юный иконописец голос Натальи и поспешно обернулся на этот голос.

— Это Маши касаемо, — продолжала Наталья. — Поклон тебе от нее…

Тут уж Митя совсем растерялся.

— Проводи меня в гостиную, — попросила его Вельяминова…

Степан Степанович часто мигал, глядя на Мстиславского. Видно было, что он силится вспомнить, кто этот человек, лицо которого ему вроде бы знакомо, но вспомнить не получается.