— Знаю, — сказал я твердо. Козырная карта второй раз шла на руки за вечер.

— И на второй тоже?

— В особенности. Потому что в отличие от первого, ответ на который и без меня всем известен, этот второй — настоящий, который и следует задавать, потому что этот второй — о судьбе человека. Человека! Этот второй вопрос тем и хорош, что далек от политики, в данном случае вашей с Ибраевым…

Я не мог видеть лица полковника Жибекова, потому что он, как клешнями заграбастав лацканы моего пиджака, сорочку и галстук, притиснул меня к себе. Я видел из-за его плеча только расширенные глаза Ляззат, посеревшие скулы, ставшей заметнее бородавку и поры вокруг нее, пока он жарким шепотом говорил мне в ухо:

— Кто? Кто? Скажи кто, заплачу… Много заплачу!

— Давайте бартер, полковник?

Он сильно отбросил меня, словно боксер, выходящий в брейк из захвата.

Я сообразил почему: над ковровым покрытием у выхода с лестницы расплывалась добрая улыбка на счастливом лице мадам Есть-Женщины-В-Русских-Селеньях.

— Папачка, тебе не совестно? — спросила она. — Снизойди до народа… Там ещё и Ибраев звонит, хочет поздравить до встречи на банкете лично… Сказала, что ты щеку добриваешь, сейчас подойдешь…

— Помяни черта, — сказал мне полковник, — он уже тут…

Мы оба улыбнулись. Конечно же, это относилось не к милой мадам.

Еще из эркера я рассмотрел окрестности вокруг «Титаника» и определился относительно Ишима с направлением в сторону гостиницы «Турист».

Стемнело, пока я пропьянствовал с Жибековым. Ляззат притихла и увязалась за мной до кухни, из которой можно было выйти на черную пожарную лестницу. Кухня блистала набором чумичек под позолоту, японской посудой, мягким ворсистым покрытием, шведской мебелью со встроенными холодильником, плитой и посудомойкой, а также корейским телевизором на штанге, ввинченной в стену.

Возле плиты Ляззат ни с того, ни с сего взяла мою руку и приложила к щеке. Прощалась: мы оказались возле узкой стальной двери с задвижкой.

О, Господи, подумал я, начинается фрейдизм. Только в отличие от шлайновского казуса непоправимое произошло вначале, то есть вчера, а руки встретились как бы случайно потом, то есть сегодня, и без всякого оперативного повода.

Я принялся застегивать пальто свободной рукой.

— Ты так хорошо сказал про Усмана…

О, Господи, подумал я. Ну, что тут скажешь? Но я нашел все-таки что сказать:

— А где теперь мой попугай?

Она ревела и смеялась одновременно.

— Орава отправляется отсюда в ресторан «Кара-Агткель» на банкет, я слышал. Ты будешь там? — спросил я.

— Тебе тоже туда, ближе к десяти вечера, — сказала Ляззат, по-детски пытаясь достать языком слезу, докатившуюся до подбородка. — Я ещё хотела сказать, что… может быть, мы вместе…

Я вытянул из под ладони Ляззат свою, прижатую к её щеке. Отвернулся, отодвинул задвижку, вытянул на себя тугую стальную дверь и вышел на узкую лестничную площадку. Освещение черного хода, видимо, не работало.

Девять этажей я спускался на ощупь — руками водил по перилам и стенам, ногами пробовал очередные ступеньки, на которых под моими итальянскими ботинками хрустели остатки строительного мусора и битого стекла. Антикварный «ФЭД» оттягивал карман кашемирового пальто.

Не знаю отчего, может, от усталости и никчемных ляззатовских эмоций, всех передряг длинного дня, который обещал растянуться до утра, во мне шевелился противненький беспричинный страх. Я не столько двигался, сколько стоял и прислушивался. Будто предчувствовал нападение из засады. Ощущение как-то не формировалось….

На третьем этаже донеслись глухие звуки пианино, играли, кажется, Шопена, и я совсем приуныл. В подобном состоянии совершаются глупейшие ошибки. Я нуждался в паузе. Присев на ступеньку, я аккуратно вытянул из «ФЭДа» кассету с пленкой, на которой отснял документы для переправки парижскому Вольдемару. Два неотснятых, запрятанных в двадцать третьем томе энциклопедии, я собирался выменять у Жибекова на имя убийцы Усмана… Пауза вернула мне хладнокровие, и я вполне теперь осознавал, чем бы обернулся этот непоправимый экспромт! Немедленным обыском с изъятием утаенной пленки…

Усталось тогда, а теперь и усталость, и темнота, подумал я, сидя на ступеньке. Только усталость и темнота, вот и все… Два часа сна в гостинице. Вот что мне нужно.

Кассету я положил в нагрудный карман сорочки, подальше от мороза. Предстояло ещё найти ей надежный схрон.

Как хорошо все-таки побыть одному!

Я встал со ступеньки, спустился на первый этаж и вышел к охраняемой освещенной лыжне, по которой катил, выпрямившись словно аршин проглотил, высокий человек в длиннополой дубленке, высокой ушанке и пушистом шарфе. Он оглянулся, приметил меня и сплюнул влево, на утоптанную тропинку, по которой я должен был обогнуть его на лыжне.

В Джорджтауне на острове Пенанг пожилые китайские дамы при встрече со мной, белым заморским дьяволом, хватались за нефритовый амулет на шее и тоже сплевывали, правда, поделикатнее, незаметнее. Чтобы я их не сглазил. Обиды в этом не было. Таков обычай, ничего личного.

Я перешагнул лыжню и по целине обошел массивного лыжника справа. Плевок его пропал втуне. Это испортит ему настроение на всю ночь. Ничего личного, сказал я себе, просто надоели чужие обычаи.

Дурацкая выходка — тоже признак усталости, которая начинала брать верх надо мной. Плевались, случалось, и в меня, экая невидаль, мог бы и ублажить суеверного жильца из престижного дома… Был бы незаметнее. Теперь он запомнит меня. Мелочи и подводят обычно.

Статуя американской Свободы сверкала на ишимском льду в перекрестье лучей прожекторов, светивших с крыши «Титаника». Я шел по просторному расчищенному от снега тротуару набережной медленно, стараясь растянуть удовольствие побыть одному. Вдали горбатился пешеходный мост через реку. Я подумал, как здорово будет постоять на нем, ни о чем не думая, ничего не рассчитывая, пустовато обозревая, как говорится, окрестности… И потом поспать!

Я остановился, расслабился, медленно набрал морозного воздуху в легкие, раскинул руки и на выдохе рявкнул:

— Тиха украинская ночь!

Выстрела из снайперки с глушителем я не слышал. Пуля отрикошетила от обледенелого асфальта между моими ботинками. Вторая с визгом ударилась о чугунный узорчатый парапет, за которым я уже летел вниз с вытянутыми вперед руками в надежде угодить в наметенный сугроб и не переломать руки об лед.

3

Я допускал, что метил классный стрелок. Однако, определенно без опыта мочить живую цель с линии огня, которая расположена выше, то есть вести стрельбу под углом и сверху вниз. Такое случается с биатлонистами, натасканными на мишени, расставленные на плоскости, иначе говоря, долинными стрелками. Целился в меня, вне сомнения, сын степей. Горец, засевший на холме, знает, что прицел, если бьешь вниз, следует завышать.