— Почему ты называешь его трагической фигурой? — спросил я, вспоминая злобное, беспощадное лицо этого человека.

— Потому что, — ответил Альберт, — в Древнем Риме он вел жизнь не преступника, а вершителя правосудия.

Я только покачал головой.

— Разумеется, то правосудие, которое он вершил, было лишь пародией на правосудие, — добавил Альберт. — А теперь он испытывает муки истинного правосудия — око за око.

Альберт резко остановился, посмотрев направо. Я обратил взор в том направлении и, к своему удивлению, увидел в отдалении гряду невысоких холмов.

— Она там, — сказал Альберт.

Я взглянул на него в приливе внезапной радости. В его лице я не заметил отклика.

— Радоваться рано, — сказал он. — Это еще не повод для торжества. Теперь начинается самое трудное.

Странно, но после всего пережитого мною в кратере я должен был бы испытать дурное предчувствие, когда перед моими глазами предстал этот знакомый утешительный вид — холм, на котором стоял наш дом.

Я с тревогой и смятением взглянул на Альберта. Зачем надо было удаляться так далеко, если она не выходила из дома?

— Она здесь? — спросил я.

— Здесь? — повторил он.

— В нашем доме, — сказал я.

Уже начав говорить, я понял, почему он меня переспросил.

Это был не тот дом, который я знал, хотя с того места, где я стоял, он казался совершенно таким же.

— Что же это, в таком случае? — спросил я.

— Увидишь, если туда поднимешься, — ответил он.

— Если? — Я с изумлением взглянул на него.

— Я предпочел бы, чтобы ты вернулся назад, — сказал он. — Да, даже отсюда, когда ты от нее в нескольких шагах.

Я покачал головой.

— Крис. — Он взял меня за руку и крепко ее сжал. Какой же твердой и земной — думаю, это подходящее слово — казалась теперь моя плоть. — То, что случилось с тобой в кратере, происходило лишь в твоем сознании — и пострадало лишь сознание. То, что случится здесь, может повлиять на твою душу.

Я понимал, что он говорит правду. Но опять покачал головой.

— Я должен ее увидеть, Альберт, — настаивал я. Он улыбнулся, но его улыбка выражала лишь печаль и согласие.

— Тогда запомни, — сказал он, — все время сопротивляйся отчаянию, которое будешь испытывать. Необходимо еще тщательнее замаскировать твое астральное тело, чтобы Энн смогла тебя видеть и слышать. Но при этом ты становишься уязвимым для всего, для чего уязвима и она. Ты это понимаешь?

— Да, — кивнул я.

— Если чувствуешь, что — как бы это сказать — тебя втягивают во что-то, — продолжал Альберт, — противься этому всеми силами. Постараюсь тебе помочь, но…

Я перебил его.

— Помочь мне?

— Сделать все, что в моих силах, пока… Должно быть, его остановило выражение моего лица. Он с тревогой взглянул на меня.

— Крис, нет, — сказал он. — Ты не должен…

— Да. — Я посмотрел в сторону дома, крыша которого как раз показалась на вершине холма. — Не знаю, что там происходит сейчас или что произойдет. Но я должен сам ей помочь. Я это чувствую, — сказал я, не дав ему договорить.

Он смотрел на меня с глубокой печалью.

— Я это чувствую, — повторил я. — Не могу объяснить, но знаю, что это так.

Он долго смотрел на меня в молчании, видимо обдумывая, стоит ли пытаться со мной спорить.

Наконец, не говоря больше ни слова, он шагнул вперед и медленно меня обнял. Потом, через некоторое время, отступил назад, не снимая рук с моих плеч, и заставил себя улыбнуться.

— Помни, что ты любим, — сказал он. — У тебя есть дом и люди, которым ты нужен.

Он снял ладони с моих плеч.

— Не дай нам потерять тебя, — добавил он. Мне нечего было ответить. Невозможно было узнать, что ожидает меня на холме. Мне оставалось лишь кивнуть и улыбнуться ему в ответ, прежде чем он повернулся и пошел прочь.

Я подождал, пока он не скроется из виду, потом повернулся и направился к дому по подъездной аллее. В голову вдруг пришла мысль: «Подъездная аллея? У нее есть машина? А если есть, куда она на ней ездит?»

Остановившись, я осмотрелся по сторонам, найдя очевидный ответ на этот вопрос. Рядом не было других домов, не было Хидден-Хиллз, ничего. Дом стоял отдельно.

Пойдя дальше по дорожке, я прислушивался к звуку своих шагов. И заметил, что плитки под ногами были потрескавшимися и грязными, с проросшими в щелях пучками сорняков.

Я вновь размышлял о словах Альберта, сказанных им перед уходом:

— Она не поверит ни одному твоему слову; все время помни об этом. Нет смысла убеждать ее в том, что она мертва. Она думает, что жива и что мертв только ты. По этой причине тебе не следует сразу себя называть, но лучше постарайся каким-то образом — не знаю, как именно, Крис, — постепенно внушить ей, кто ты такой. Предоставляю это тебе — ты ведь знаешь ее лучше моего. Просто помни, что она тебя не узнает и не поверит тебе, если ты сразу скажешь, кто ты такой.

Теперь я был на полпути к вершине холма. Каким же унылым все казалось. Я уже описал подъездную аллею. Вдобавок все растущие вдоль нее деревья были засохшими, без листвы. Проходя мимо одного дерева, я наклонил веточку, и она обломилась с сухим треском. Трава казалась выжженной, а сама земля была в неровных трещинах. Помню, как я, бывало, сетовал по поводу вида нашего холма в конце лета.

По сравнению с этим он был великолепен.

Я резко остановился и отпрыгнул с дорожки в сторону. Впереди в траве показалась змея. Я смотрел, как она медленно ползет по растрескавшимся плиткам. Я попытался рассмотреть ее голову — треугольная ли она. Когда это не удалось, я взглянул на ее хвост, чтобы узнать, есть ли там кольца. К нам время от времени приползали гремучие змеи. Одно время за гаражом, под картонной коробкой, жила метровая змея.

Я не двинулся с места, пока змея не пропала под пожухлой травой справа от дорожки. Потом пошел дальше, размышляя о том, что случилось бы, протяни я к змее руку. Разумеется, до смерти она меня бы не ужалила, но интересно, находясь на этом уровне, почувствовал бы я, как по венам разливается жгучий яд?

Подняв глаза, я смог теперь более ясно разглядеть крышу дома. Она показалась мне размытой и неотчетливой, и я догадался, что для перехода на этот уровень мне придется снова снизить свою вибрацию.

Еще раз у меня возникло ощущение, испытанное мною прежде, — ощущение затвердевания. Идти стало тяжело. Глаза заволокло прозрачной пленкой, и свет еще больше померк, сделав и без того бесцветный пейзаж еще более скучным. Сквозь тусклую дымку я увидел теперь весь дом целиком. «Какой у него унылый вид», — подумал я.

И поймал себя на слове. «Уже», — подумал я. То, о чем предупреждал меня Альберт: чувство отчаяния. Одному Богу известно, до чего ясно я все это ощущал: свое грузное тело, порыжевший высохший холм, тоскливое серое небо, — все было гораздо неприятнее, чем в самый противный ненастный день на Земле.