— Я уверен, что он в деле, — быстро сказал Пиблс.

Вестбрук откинулся на спинку лавки и ухмыльнулся.

— Ну а я — нет, Тван. Я просто хотел проверить, насколько хорошо ты усвоил уроки улицы, и пришел к выводу, что ни черта ты их не усвоил.

Пиблс посмотрел на него с удивлением.

— Но ты сам только что говорил...

— Я знаю, что говорил, Тван. Слава Богу, я еще отдаю себе отчет в своих словах. — Он наклонился вперед. — Кроме того, я смотрю телевизор и иногда читаю газеты — особенно статьи, посвященные Вебу Лондону. Как ты сам сказал, он — настоящий герой, побывал в переделках, был ранен и все такое...

— Я тоже смотрел эти передачи, — сказал Пиблс. — Но ничего из увиденного не убедило меня в том, что он чист. Если ты помнишь, вдова его же приятеля обвинила его в том, что он продался. А ты видел, что произошло у его дома? Он выхватил пистолет и стал стрелять в репортеров. Он, ко всему прочему, еще и псих!

— Ничего подобного. Он стрелял в воздух. Уж если такой парень, как он, захочет кого-нибудь убить, то убьет, не сомневайся. Он знает толк в оружии — это по всему видно.

Пиблс не сдавался:

— Я думаю, он не вышел во двор, потому что знал, что там пулеметы. Он упал до того, как началась стрельба. Он должен был об этом знать.

— Правда, Тван? Значит, должен был?

Пиблс кивнул.

— Если тебя интересует мое просвещенное мнение, то так оно и было.

— В таком случае, позволь мне еще больше просветить твое просвещенное мнение. В тебя когда-нибудь стреляли?

— Слава Господу, нет, — сказал Пиблс, посмотрев сначала на Мейси, а потом на Вестбрука.

— Да, тебе и впрямь есть за что благодарить Господа. А вот в меня стреляли. В Мейси, я уверен, тоже. Правда, Мейси?

Мейси утвердительно кивнул и засунул свой великолепно вычищенный пистолет за пояс.

— Ну так вот, Тван: люди не любят, когда в них стреляют. Это даже как-то противоестественно, если тебе нравится, когда в тебя летят пули, каждая из которых может разнести тебе череп. Теперь что касается Лондона. Если бы он был в деле, ему бы не составило труда увильнуть от этой операции. К примеру, он мог прострелить себе ногу — якобы случайно, съесть какие-нибудь испорченные консервы и отправиться в госпиталь с пищевым отравлением; наконец, он мог вроде как по пьяни налететь на стену дома, сломать себе руку или ключицу. Короче, если бы он захотел, ноги бы его рядом с этим двором не было. Однако он все время был со своей командой. Положим, он настолько глуп, что не смог придумать никакого правдоподобного предлога, чтобы остаться дома. Но он мог по крайней мере не входить во двор и сказать, что его парализовало еще на подходе — в аллее. Разве можно обвинять в трусости и других подобных вещах человека, оказавшегося в простреливаемом насквозь дворе? И потом, уж если он продался и ему предстояло получить кругленькую сумму, тогда какого черта ему было стрелять по пулеметным гнездам, если бы даже мне не хватило на это смелости? — Вестбрук многозначительно помолчал. — И он сделал кое-что еще, столь же отчаянное.

— Что же такое он сделал?

Вестбрук покачал головой. Пиблсу еще повезло, что он разбирается в менеджменте и бумажной работе, поскольку ни на что другое он, похоже, не был годен.

— Этот человек спас Кевина. Не представляю, чтобы на такое был способен трус и предатель.

У Пиблса был такой вид, словно его только что высекли.

— Но если ты прав и Веб Лондон ни при чем, в таком случае он не знает, где Кевин.

— Это правда. Не знает. Но ведь я тоже не знаю, где Кевин, верно? — сказал Вестбрук и уперся тяжелым взглядом в Пиблса. — Более того, сегодня я знаю, где он и как его вернуть, не больше, чем неделю назад. Может, тебя, Пиблс, это устраивает? Меня — нет.

— Так что же мы теперь будем делать? — спросил Пиблс.

— Последим за Лондоном. Выясним, какого «психа» он посещает. И будем ждать. Люди, которые схватили Кевина, сделали это не просто так. Они на нас выйдут, и тогда посмотрим, что будет. Но прежде позвольте сказать вам одну вещь: когда я узнаю, кто продал меня и Кевина, этот человек не спрячется от меня даже на Южном полюсе. Все равно я найду его и скормлю белым медведям. Причем скармливать буду по частям — конечность за конечностью. А если кто-то думает, что я преувеличиваю, пусть придет и посмотрит на это сам.

Когда Вестбрук закончил это не лишенное эмоциональности выступление, лоб Пиблса, несмотря на царивший в помещении пронизывающий холод, покрылся крупными каплями пота.

Воздух здесь был несвежий, да и пахло соответственно. Но по крайней мере здесь было тепло. Он получал пищу, которая ему нравилась, и это было здорово. А еще у него были книги, и он мог читать, хотя свет был не такой яркий, как хотелось бы. Правда, за это перед ним извинились. Ему даже принесли альбомы для рисования и угольки, как только он попросил. Все это несколько скрашивало его пребывание здесь. Когда в его жизни все шло наперекосяк, он прибегал к рисованию как к успокаивающему средству. Но несмотря на доброту тех, кто держал его в заключении, всякий раз, когда кто-то входил к нему в комнату, он готовился к смерти, потому что зачем же его сюда привезли, если не для того, чтобы убить?

Кевин Вестбрук оглядел помещение, которое было гораздо больше его собственной комнаты в доме, где он жил. При всем при том ее стены странным образом смыкались вокруг него, и ему казалось, будто он стал больше и выше ростом. Кевин не представлял себе, сколько времени он провел в этой комнате, поскольку, не видя закатов и восходов, установить это было невозможно, а окна здесь не было. О том, чтобы позвать на помощь, он больше и не думал. Один раз он попробовал это сделать, но пришел человек и сказал, чтобы он больше этого не делал. Он не ругался и не грозил, просто мягко попенял ему, как если бы он позволил себе пробежаться по цветочной клумбе. Тем не менее Кевин сразу понял, что, если он крикнет еще хоть раз, этот человек его убьет. Уж очень тихий и мягкий у него был голос. Кевин считал, что такие люди представляют наибольшую опасность.

Рядом слышался шум воды, временами что-то шипело, звенело и клацало. Эти звуки были не слишком громкими, но раздражали, действовали ему на нервы и мешали спать. Впрочем, за неудобства такого рода ему тоже были принесены извинения. Вообще, люди, которые держали его в заточении, казались ему куда более вежливыми, чем, по его мнению, должны быть похитители.

Конечно, ему очень хотелось убежать, но в комнату вела только одна дверь, которая постоянно была заперта. Так что ему ничего не оставалось, как есть, пить, читать книги и рисовать. При этом он не мог избавиться от мысли, что его в любой момент могут убить.

В то время, когда он рисовал нечто такое, что мог понять и почувствовать только он один, послышался звук шагов. В замке повернулся ключ, и он подумал, что пришел его последний час.