— И куда вы отправились после возвращения?

— Вверх и вверх, пятая направо. Ну сюда же и вернулась, черт подери, а куда еще? Мы с Рене давно вместе, но до свадьбы жили каждый у себя, чтобы никаких разговоров не было. Но пришлось нарушить эту договоренность, поскольку я оказалась без крыши над головой, эта старая корова Фулониха меня предупредила, что я должна свалить в течение двух часов. Это она мне сдает этот курятничек. Просто струстила тетка.

— Почему?

— А я знаю? Матушка Ансельм и Илер способны во что хочешь поверить, они почему-то убеждены, что видели, как я выскакивала из фиакра в объятиях типа, которого я в жизни не видала, а поскольку Фулониха не стала доносить легавым, она боится неприятностей. И вся эта катавасия только из-за пиджака в клеточку! Пакость какая! Мало того, что мне приходится жить с Аристотелем, а у меня от этого все чешется!

— Кто такой Аристотель?

— Да это пес Рене, он линяет и спит в бочке, которая воняет уксусом. Ой, скажите, а вы не против оказать мне дружескую помощь? Мне нужно собрать кое-какую одежду и перетащить ее к моему жениху, он живет недалеко от Часового тупика, остальное он сам перенесет, но если вы мне поможете осуществить первую ходку, это будет просто шикарно.

Не дожидаясь согласия Виктора, она начала заталкивать в мешки, даже не удосуживаясь складывать, выхваченные наугад предметы своего гардероба.

Спустя четверть часа они, кряхтя, тащили мешки по бульвару Клиши, а затем по бульвару Рошшуар. Радостный лай предупредил, что Аристотель ожидает их появления. Виктор чуть не рухнул, когда в его грудь уперлись две могучие лапы, и поспешил вслед за Катрин вскочить в прихожую квартиры Рене Кадейлана. Сам хозяин покуривал трубочку в небольшой закрытой гостиной, где смешивались запахи табака, псины, пота и свинины с яблоками. Вокруг были десятки альбомов: на полках, на этажерках, на полу — они заполняли все жизненное пространство.

— Вы коллекционируете марки?

— Нет, семейные фотографии. Я сирота, у меня никаких родственников даже в третьем колене. Ну и поэтому мне становится как-то легче. Когда я листаю семейную историю совершенно незнакомых мне людей, я придумываю им имена и думаю, что они связаны со мной кровными узами.

Виктор, уже собиравшийся признаться, что он фотограф, прикусил язык. Он лишь понадеялся, что Катрин достанется другая комната, не такая закупоренная со всех сторон.

— Ну да, можешь сделать портрет Зеферена и собрать альбом с фотографиями только нас троих, — заявила Катрин и добавила: — Кстати, скажи, мы были в Жуанвиле в конце недели? Этот мсье интересуется по поводу Клетчатого пиджака, того покойничка из тупика. Эта дуреха Фулониха считает, что он обхаживал меня в воскресенье возле моего дома.

— О, а ведь я вас знаю! Все-таки вы легавый, как же я мог сразу этого не понять!

— Я журналист, а не полицейский, — уточнил Виктор.

— Ну, вы ведете расследование, один черт. Да, в воскресенье мы были в Жуанвиле, и я могу это доказать. Мы уехали назад на поезде в семь часов пять минут, потому что мне нужно было на работу в «Небытие». У меня остались билеты. Моя Катрин забралась на свой чердачок без пятнадцати двенадцать, я провожал ее, так что непонятно, как вдова Фулон могла видеть, как она в восемь вылезает из городской колымаги! Да я этой облезлой курице шею сверну!

Аристотель сурово гавкнул. Виктор вжался в кресло. Рене Кадейлан мог совершить убийство, используя собаку. Что до Катрин, была ли у нее возможность между семью сорока пятью и восемью пересечься где-то с любовником, например на остановке фиакров? И с какой целью она задумала такой план? Внутренний голос подсказывал ему, что эти умозаключения не имеют смысла. Эти двое тут ни при чем.

Терзаемый вопросами, на которые нет ответа, он оставил влюбленную пару, смущенный потоком благодарностей, которые они на него обрушили. Пошел в тумане, толкая прохожих, которые вяло ругались вслед. Остановился под городскими часами и вернулся к повороту на Часовой тупик. Слово «часы» билось и трепетало в нем. Он смутно вспомнил изыскания Жозефа на эту тему, на которые он тогда не обратил внимания. Часы… Время… Только человек, помешанный на идее времени, мог мыслить так извращенно, чтобы раз от разу выбирать место с таким названием для своих преступлений. Бесноватый, одержимый течением минут. Жозеф был прав, Луи Барнав подходит под это определение.

— Эти три жертвы ведь были выбраны не случайно, полагаю? — заметил Жозеф, который только успел избавиться от Ихиро Ватанабе.

— Я не знаю, нужно попытаться установить связь между Робером Доманси, Шарлем Талларом и последним убитым.

— Но как?

Жозеф погладил себя по животу: ужин, приготовленный Мели Беллак — сосиски с горохом и капустой, — не пошел ему впрок.

— Что касается убийцы, ваша гипотеза кажется очень правдоподобной. Луи Барнав подходит, он совершенно ненормальный. Но не слишком ли мы обольщаемся по поводу его интеллекта, и потом, не нужно ли поискать мотив? Трое мужчин убиты наугад, тщательная постановка убийства, аналогии с Сатурном, месть идее времени.

Жозеф покачал головой, сдерживая отрыжку.

— Три чокнутых один за другим, потому что только ненормальные полезли бы в этот чертов тупик посреди ночи! Я подозреваю, что какая-то нить Ариадны их связывает. Ну что делать, придется мне взять на себя риск и отправиться сегодня после обеда на бульвар Бурдон, 28. Представьте, что К. Лостанж держит в руках ниточку от всей этой путаницы, кто тогда скажет: «Спасибо, Жозеф»?

Виктор разрывался между восхищением, которое ему внушал зять, и возмущением, вызванным его безудержным хвастовством. Поэтому он просто промолчал. В животе урчало от голода, и он направился на кухню. Сбегая по винтовой лестнице, он услышал несущийся вслед голос Жозефа:

— Ну конечно, сбежали! Прямо кусок от вас отвалится меня похвалить! Приятного аппетита, вас ждет легкий ужин! Сосиски с горохом а-ля Мели Беллак. Наслаждайтесь, приятного аппетита!

Утро для Клариссы Лостанж выдалось прямо-таки невыносимым. Она закрылась в своей квартире, прилегла на кушетку и стала припоминать все испытания, выпавшие на ее долю с тех пор, как в девять часов услышала удары в дверь. Приход полиции, установление личности, сообщение о смерти Эзеба, допрос, приказ не покидать пределов Парижа, пока не будут выяснены все обстоятельства дела. А потом самое ужасное — морг.

Когда Эзеб ушел, первоначальная ярость сменилась беспокойством — почему он не возвращается. Потом опять яростью. Но известие о том, что его зарезали, было для Клариссы шоком. Горе было перемешано со страхом и с жалостью к самой себе: как же она теперь без единственного брата? Вид его тела привел ее в ужас. А теперь она чувствовала только пустоту и страшное бессилие, и к тому же в душе поднималась горькая обида на Эзеба, который исхитрился сделать ей по-настоящему больно. Было жаль, что он умер, но то, что его зарезали — вот это была просто катастрофа. Теперь полиция и журналисты сожрут ее с потрохами. Сплетен не оберешься, теперь ее будут избегать, как прокаженную, сначала узнают все в доме, потом весь район. Придется, что ли, прятаться от людей?