Такого неблагонадёжного зэка вызывают на заседание специальной комиссии. И на этой комиссии опер, или начальник отряда, или любой другой представитель администрации торжественно провозглашает, что де «по оперативным данным» есть основания полагать, что осужденный имярек склонен к… Дальше следует широкий набор тюремных трафаретов: «склонен к побегу», «склонен к посягательствам на половую неприкосновенность», «склонен к провоцированию массовых инцидентов», «склонен к употреблению наркотиков» и т. п. Комиссия, естественно, голосует за то, чтобы поставить неблагонадёжного осужденного имярек на профилактический учёт. И с этого момента горемыку ждёт множество дополнительных сложностей в его и без того нелёгкой лагерной жизни.

Если ты «склонен к побегу», то каждый час, за исключением ночного сна, ты должен отмечаться у оперативного дежурного: «Вот, мол, я. Никуда не сбежал.» Учитывая время на дорогу до дежурки и обратно, в промежутке остаётся минут сорок, в течение которых тебя ещё норовят загрузить какой-нибудь «общественно полезной» деятельностью. Шконки всех профучётников должны стоять непосредственно у входа в барак, чтобы ночью проверяющий первым делом видел, на месте ли они. А значит, самые удобные места – в углу, подальше от сквозняков и любопытных взглядов – им недоступны.

На бирке у каждого из них появляется специальная опознавательная полоса: у склонных к наркомании – зелёная, у побегушников – красная. Все они, независимо от того, к чему «склонны», обременяются дополнительными ежедневными построениями.

В Княжево, например, такие построения ежедневно проводятся восемь раз: в восемь утра, в десять, в двенадцать, в тринадцать сорок пять, в шестнадцать, восемнадцать, двадцать и двадцать один тридцать. Плюс особое внимание оперов, плюс невозможность уйти по УДО, плюс множество иных тюремных мелочей, по отдельности, быть может, и не очень обременительных, но в целом создающих весьма тягостную и давящую атмосферу…

Меня на профучёт поставили сразу же, как только я вышел из карантина. Правда, учитывая редкую «экстремистскую» статью, долго думали, к чему же я «склонен», в какую графу журнала неблагонадёжных меня надо внести. Начальник моего отряда, майор Дроздецкий, был в это время в отпуске. А когда вернулся, вызвал меня к себе в кабинет, внимательно оглядел с ног до головы, выдержал эффектную «мхатовскую» паузу и мрачно спросил: «Ты что, Душенов, и впрямь такой опасный, как мне сказали?»

Впрочем, впоследствии у нас с ним установились вполне приличные, уважительные, в чём-то даже доверительные отношения. Узнав, что я 10 лет прослужил на флоте, а последняя моя должность в плавсоставе была майорская (по-флотски – капитана третьего ранга), он бодро резюмировал: «Ну вот: ты майор, и я майор. Договоримся» Я не стал его разочаровывать, скрыл, что до «кап три» так и не дослужился…

Дроздецкий был человек не без юмора. Решая, к каким профучётникам меня приписать, он рассудил так: «Я смотрел твоё дело. Твой приговор ведь как-то связан со средствами массовой информации, верно? Так вот: ты будешь у нас склонным к «массовым инцидентам». Хоть одно слово общее будет. А иначе некуда тебя вписать. Не к наркоманам же!»

Впрочем, тут возникла новая сложность: какого цвета полосу присвоить мне на бирку? Ни красная, ни зелёная, вроде не годятся… За это важное мероприятие отвечал специальный офицер из отдела безопасности, так я ему предложил: «Гражданин начальник, вы мне золотую полоску присвойте. И красиво, и отражает «особую социальную опасность» совершённого мною преступления, как в приговоре об этом сказано…»

В результате я остался вовсе без полосы, хотя позже, в Борисовой Гриве, тамошнее начальство, творчески развивая тему, добавило в мой послужной список и «склонность к побегу», и «склонность к экстремизму», и «склонность к дезорганизации нормальной деятельности учреждения»…

Женщина на зоне – отдельная важная тема. Наш гуманный и человеколюбивый уголовно-исполнительный кодекс предусматривает совместное содержание мужчин и женщин в местах лишения свободы. Однако в реальности это бывает очень редко. Во-первых, количество осужденных женщин в России раз в десять меньше, чем мужчин. Во-вторых, большая часть мужского спецконтингента сидит на «строгих» зонах, а для женщин у нас строгий режим вообще не предусмотрен. В-третьих, подавляющая часть зэчек сосредоточена в специальных женских зонах.

Но бывают и исключения. Княжево – одна из немногих зон, где есть женский отряд. И этот факт радикально меняет всю жизнь исправительного учреждения.

Тюрьма – плохое место для сердечных романов и любовных похождений. Но природа властно берёт своё. А если добавить к тому давление лагерной жизни, тоску по воле, жажду забыться, жадное стремление к запретному удовольствию, то станет понятно, как бурно и яростно протекают в неволе потоки любовных страстей. Знакомство, привыкание, увлечение, охлаждение, расставание – то, что на воле растягивается порой на долгие годы, зона лихо спрессовывает, сжимает до дней, максимум – недель. Так что стремительная круговерть тюремных романов – по большей части откровенных, бесстыдных, циничных – не останавливается ни на мгновенье…

Но и здесь бывают исключения.

В Княжево хозяин долго думал, куда бы меня пристроить, чтобы я был на глазах и при деле. Наконец, придумал, вызвал, и сказал: «Я здесь клуб организовал. Будешь заведующим». Клуб этот, формально нигде не зарегистрированный и по бумагам как бы вовсе не существовавший, занимал первый этаж одного из бараков, в котором раньше располагался обычный отряд. А барак тот – поскольку зона расположилась на территории бывшей военной базы – представлял из себя обычную, типовую советскую казарму в два этажа. Я в такой казарме на северах, в Западной Лице, живал ещё в конце семидесятых, когда курсантом военного училища проходил практику на подводной лодке Северного флота.

Казарма эта представляет из себя одно большое помещение для личного состава и дальше, по коридору, пять-шесть комнат поменьше, где в советские годы располагался кабинет командира, канцелярия, вещевой склад, сушилка и т. д. Вот в большом-то помещении и расположился княжевский клуб. Там был сделан ремонт, возведена сцена и расставлены лавочки для зрителей. А остальные помещения распределили под «художестивенно-воспитательные» и «духовные» нужды: молебную комнату, мастерскую художников, склад, сушилку, библиотеку, комнату для просмотра телевизора и даже… кухню!

Надо ли говорить, сколь привлекательным местом для всякого зэка является такой клуб! Особенно зимой, когда и на промке, и в бараке ветер свищет как на улице, а здесь – сравнительно тепло, тихо и спокойно. Поэтому, став хозяином такого богатства, я тут же приобрёл на зоне статус и авторитет, вожделенный для многих и многих. И защищать этот статус порой приходилось не шутя, на грани серьёзных столкновений.

Но сейчас речь не о том.

В клубе моём «творческий коллектив» оказался сплошь женским.

Я помню их всех по именам. Юля Звонцева, художница, Яна Маньжова – массовик-затейник, Света Горячёва, – библиотекарь, Оксана Михайлова – уборщица, «Кузя»-Кузнецова, заведующая ПВР, «помещением для воспитательной работы». Мне кажется, они были мне благодарны уже за то, что я, по годам годный им в отцы, как мог, защищал их от множества лагерных проблем, но главное – не рассматривал их как женщин, в половом смысле этого слова.