– Это невозможно.

– Дело возобновлено, нам необходимы ее показания.

– Это невозможно, она приняла постриг, она... ушла из этого мира в монастырь, вы не вправе тревожить ее.

– Простите, но вы сами юрист, и мне удивительно слышать от вас...

– Мне наплевать на то, что вам удивительно! Моя бывшая жена в монастыре, она пошла на этот шаг, потому что горе ее, горе матери, потерявшей дочь, безмерно. Она не желает, чтобы ее беспокоили!

– Ладно, я поняла, – Лиля Белоручка вроде как сдалась. – Ответьте мне, пожалуйста, на последний вопрос: Лариса была очень красива, у нее имелись поклонники, молодые люди?

– Она всегда знала, как себя вести с ними. Она слишком хорошо была воспитана.

– А у нее был жених?

– Нет, насколько я знаю.

– А на похоронах...

– Что вы меня об этом спрашиваете? Пять лет назад ваши люди из милиции проводили на кладбище скрытую видеосъемку, это всегда так делается, я знаю, я же в одной с вами системе работаю. Что вы меня спрашиваете? И что вы, интересно, хотели узнать на кладбище? Лучше бы занимались своими прямыми обязанностями – искали убийцу и тех подонков, что устроили на днях там, на могилах, настоящую сатанинскую оргию, надругавшись над памятью похороненных... сломав, изуродовав надгробья, осквернив последнее, что нам дорого!

– Нет, ты видела его реакцию? – шепнула Лиля Белоручка Кате, когда садились в машину. – Он был взбешен. Нет, что-то тут не так. Он был взбешен, когда я начала спрашивать. Взбешен тем, что дело возобновлено. Заметила, как он покраснел? Тут что-то не так...

– Судья Белоусов, по-твоему, сам похож на маньяка? – спросила Катя.

И не получила ответа.

Звонок из московского уголовного розыска застал Марину Тумак на работе в медицинском центре «Асклепий». Она принимала больных, а тут вдруг: «Не могли бы вы срочно подъехать на Петровку, 38 в связи с возобновлением дела по убийству вашей подруги Ларисы Белоусовой? Через час сможете? Пропуск вам уже заказан на проходной».

Приятный женский голос, звонившая представилась – капитан милиции... Марина Тумак не запомнила ни фамилии, ни имени.

Это было неважно.

Важно было другое.

Дело возобновили.

А пять лет назад, когда не было никаких результатов и дело вообще сдали в архив, она испытывала только отчаяние и боль.

Боль потери...

Разочарование во всем.

Страх.

Ей не терпелось узнать – сейчас, прямо сейчас... и она бросила прием, больных и спустилась в метро. Потом поднялась по эскалатору на станции «Чеховская», и почти бегом... ее ждали там, в милиции, через час, они возобновили дело, а ей не терпелось узнать...

Почти бегом по Страстному бульвару вниз, к Петровке – мимо лип и скамеек.

И вдруг словно чья-то рука сжала сердце, и ноги сделались как ватные. И силы покинули – вся энергия, все нетерпение, надежда... если хотите даже мечта...

Солнечный свет...

Липы...

Шум большого города...

Марина Тумак опустилась на скамью в центре аллеи.

Они ждали ее через час и заказали пропуск, и снова хотят, наверное, что-то спрашивать, уточнять, как будто все не было выстрадано и понято пять лет назад, когда...

А потом она увидела ее и себя.

Качели... Старые дачные качели между такой же вот липой и березой. И они вдвоем. Какой это год? Сколько им обеим лет? Пять? Семь? Еще та старая дача в Малаховке, лай собак за забором, дымок шашлыков, почти антикварный дедушкин самовар, выставленный на крыльцо... Они обожали наблюдать, как в черную самоварную трубу набивают щепки и шишки, как в сказке... дедушкин самовар...

Качели скрипят.

Она, Лара, всегда раскачивала ее, Марину, стоя рядом...

Старая дача... А потом школа... А после город на Неве, полный света и солнца, где они, все они познакомились и подружились и полюбили друг друга, еще будучи детьми...

Звонок велосипедный...

Эй, посторонитесь!

Лара идет рядом, ведет свой велосипед за руль...

Знаешь, подружка...

Я не знаю, я ничего не знаю, что ты хочешь мне сказать?

Что ты хочешь сказать мне перед тем, как я пойду туда, к ним, и стану отвечать на их вопросы...

Марина Тумак подняла голову – солнечный свет. Тень выплыла откуда-то сбоку и закрыла его. Так бывает, когда к вам, когда вы сидите на скамейке на бульваре и смотрите на воробьев, кто-то подошел...

Кто-то подошел, кого вы узнали – не по облику, не по голосу – по дуновению воздуха, по вздоху.

Она подошла и встала рядом, сбоку. Ее можно было бы увидеть всю, целиком, если повернуть голову. Но Марина смотрела прямо перед собой – аллея бульвара, солнечный свет.

Волосы, которые она так часто заплетала в косу или собирала в хвост на затылке, в беспорядке распущены по плечам.

И ни капли крови...

Ни одной раны...

Ведь там, в морге, тела тщательно гримируют, готовят к похоронам, убирая все неприглядное, ужасное...

Чтобы все было пристойно и, если хотите, красиво.

Черный гроб, белое кружево, белые лилии...

А потом – холмик, и позже – мраморная плита и вычурный крест – памятник работы известного столичного скульптора.

Чтобы и здесь тоже все выглядело пристойным и, если хотите, красивым...

Марина Тумак побелевшими пальцами вцепилась в скамейку. Она задыхалась. Вот сейчас... сейчас...

Вот сейчас это произойдет – их встреча здесь, на бульваре, и все будет закончено, и никакой врач уже не поможет, даже она сама не поможет себе – со своим дипломом, со всеми своими знаниями...

Они вместе жили на старой даче.

И учились в одном классе.

Сидели за одной партой десять лет, а потом поступили в один и тот же институт – медицинский.

Если ты будешь врачом, то и я буду врачом.

Если тебе будет плохо, то и мне будет плохо.

Если ты умрешь, то и я умру вместе с тобой.

Так они поклялись друг другу в тринадцать лет.

Детская клятва...

Ты хочешь, чтобы я ее исполнила – здесь, на бульваре?

Или тебе важно другое, чтобы я, твоя лучшая подруга, пережившая твою смерть, рассказала им...

А какой правде они там, в милиции, поверят?

У каждого ведь своя правда в этом деле.

Или же правда все-таки одна?