— Ближнего? Хорошо, возьмем ближнего иноземца — хохла — второго помощника, к примеру. Я к нему с уважением, дурного он мне ничего покуда не сделал, но чтобы такого охламона возлюбить… И голос гнусавый, и рожа такая же. Натуральный черт! — Сенчук вздохнул сокрушенно. Поднялся. — Ладно, пойду прослежу за трудами лентяев и к боцману загляну, насчет дисциплины потолкую, чтоб у него блаженство с рожи сошло.

Забелин, разминая костяшкой кулака ноющую спину, еще хранящую устаток прежней боли, поднялся вслед за старпомом на верхнюю палубу.

Ненастный вечер сгустил промозглую тьму над заливом, казавшимся с высоты крутого борта сплошной черной пропастью.

Мелкий дождь влажным холодком освежал лицо.

На соседнем причале затарахтел брашпиль, высыпая в воду якорную цепь, всплеснул нечаянный бой колокола.

Неужели скоро он будет плыть в чужих глубоких водах, где находится могила его приятеля Димки, который встал сейчас перед взором: молодой, озорной мальчишка.

Май, Крым, настежь открытое окно комнаты в офицерской общаге, листва только что отцветшего абрикосового дерева в бликах полуденного солнца, крашенные суриком, тщательно отскобленные полы, застеленные по линеечке койки с белоснежным отворотом простыней, кулечки подушек… И — они, два жизнерадостных, как молодые сенбернары, лейтенанта, собирающиеся на свидание с девчонками.

На крепком, по-юношески гибком теле приятеля — форменная рубашка с пристегнутыми погончиками, на рукавах — тщательно выглаженные складки, пижонская неуставная заколка на галстуке, зеркальная чернота ботинок… Сухой ветерок, залетающий в комнату вместе с доносящейся с приморского бульвара музыкой…

Их ждут любимые, теплый вечер у моря, цветущие шелковицы и акации, городские огни, сухое винцо, жаркие губы в полутьме… Их ждет еще вся жизнь.

И кто бы тогда поведал Забелину, что настанет миг, — и он будет стоять на палубе невесть какой посудины под масонским стягом, куда привела его нужда и необходимость физически выжить, и не моряк он, а один из случайных наймитов, и от всего офицерского блеска осталась на нем лишь старая пилотка с траченной от пота подкладкой, полагающаяся к ношению лишь на боевом походе, и скоро очутится он, замкнув один из логических кругов бытия, над безымянной жуткой могилой, стальным покореженным склепом, хранящим мумифицированные останки того парня из светлого майского дня…

Где-то там, в бездне, лежит окаменелая от тусклых придонных отложений левиафанова туша атомохода; не успевшая отстрелиться рубка пялится в непроницаемую темень мертвыми глазницами бронированного стекла, подобно рыцарскому шлему с крыльями плоских рулей и с набалдашником смятой давлением трубы перископа; знаковые полосы над реакторным отсеком и ракетные люки подернул мертвый ил, и дремлют в трубах шахт ракеты высотой с водонапорную башню…

Эти проклятые лодки… И гибель их, вызванная либо пожаром, либо коротким глухим ударом чужого борта, прохлопанного акустиками, появившегося со спины, вне поля охвата радаров, который качнул корпус, швырнул в железо людей, и не успели они еще осознать беды, как крейсер стремительно потянул перевес непоправимого дифферента, захлопали, подобно винтовочным затворам, выдвижные двери кают, обреченный ужас неуправляемо набираемой глубины захлестнул каждого, а дальше начался апокалипсис: субмарина, размером с небоскреб, колом ушла в черную разверстую бездну, труба коридора превратилась в разделенный кольцами переборок зловещий колодец, ведущий в ад — куда, перемешивая человеческую плоть с механизмами, срывались с фундаментов дизеля, турбины и баки с кислотой. А после в раздавленные чудовищным давлением отсеки с ревом устремился океан, лопнули балластные танки, многотонный пресс воды, кипящей ореолом во тьме вокруг веретенообразного тулова крейсера, вдавил его в дно бездны и оставил там — до скончания всех веков.

Забелин поднял воротник бушлата и плотнее уместил на голове свою черную походную пилотку — сохраненную регалию прошлого, сгинувшего во мгле ушедшего навсегда времени, возрождаемого памятью разрозненными и расплывчатыми, как. портовые огни, всполохами воспоминаний.

Он долго стоял, всматриваясь в эти огни берега и памяти, и безотчетная щемящая грусть сжимала его сердце: более к этому причалу ему уже не вернуться незачем…

Спустился по трапу, ощущая под ладонью холодные влажные поручни. Пора было ложиться спать: ранним утром «Скрябин» выходил в море.

ПРОЗОРОВ

Взрыв машины архитектора одного из московских округов Москвы предотвратил его сын-шестиклассник.

Мальчик, возвращаясь из школы, увидел, как к семейному «жигуленку», припаркованному неподалеку от подъезда, подошел какой-то парень, открыл дверь, склонился над водительским сиденьем и тут же дверь закрыл, поспешив удалиться прочь.

Ребенок, выросший в условиях демократической эпохи, в городе, где взрывы гремели несколько раз на дню, а заказные убийства воспринимались как данность, с намеренно отрешенным видом прошел мимо машины, но, войдя в подъезд, опрометью метнулся в квартиру, боясь разминуться с отцом, прибывшим на обед с работы.

К докладу своего запыхавшегося отпрыска о странной личности, заглянувшей в салон автомобиля, чиновник отнесся со всей серьезностью: должность архитектора, в повседневной борьбе физических и юридических лиц за городскую недвижимость, была более опасна, нежели должность саперов, без промедления им вызванных.

Подъехавшие взрывотехники обезвредили заряд. И после проведения экспертизы радиоуправляемое устройство из управления военной контрразведки ФСБ попало в ГРУ, оказавшись в руках подполковника Прозорова. Подобное перемещение криминального материала являло собой весьма редкий случай взаимодействия достаточно разных в своих функциях ведомств, однако тому имелась довольно-таки веская причина.

Военная контрразведка расследовала недавний взрыв склада боеприпасов в Сибири и, видимо, расследовала бы его самостоятельно, не поступи из агентуры ГРУ на территории Чечни информация, что тамошние бандиты ожидают пополнения своих арсеналов изрядной партией похищенного с армейских складов пластида. Возникла естественная версия: взрыв прикрывает хищение боевых средств. Агент, действующий в Чечне, состоял на связи с Прозоровым, а потому подполковника временно прикомандировали в распоряжение военной контрразведки, где он человек покладистый и ответственный — сразу же оказался в роли козла отпущения — то бишь круг офицеров, ведущих дело, внезапно поредел, затем поредел повторно, ибо у всех нашлись какие-то горящие темы и заботы, и вскоре Иван Васильевич Прозоров взял на себя совершенно несвойственные ему функции сыщика-опера. Впрочем, такой переменой специальности подполковник не удручился — ему было в какой-то степени даже интересно освоить и понять чуждую для себя стезю, войти в незнакомый пласт чисто полицейской профессии.

Прочитав заключение эксперта, Прозоров понял, что, видимо, обнаружил ниточку, способную привести его к весомому результату: на выделенном ему рабочем столе лежал кусочек пластида, полностью аналогичный по своему составу той взрывчатке, что, как следовало из рапортов, разметалась во взрыве и сгорела в последовавшем затем пожаре.

Оперативно-следственная группа военных контрразведчиков, работавшая на месте события, никаких существенных выводов в расследовании происшествия покуда не достигла.

Ветхие складские помещения превратились