Если бы из страдания напрямую следовало бы послушание, тогда, вероятно, нашелся бы кто-то, кому хватило бы мужества выбрать страдание, и кто-то, кто посчитал бы себя счастливцем, когда к нему пришло бы страдание. Но, увы, это вовсе не так, так легко послушанию не научишься. Само страдание, по-человечески рассуждая, – это первая опасность, но другая опасность, еще более страшная, – это опасность, что ты не научился послушанию! Страдание – это учеба, исполненная опасности; ведь если ты, страдая, не научишься послушанию, тогда это так же страшно, как когда самое сильное лекарство оказывается лишь во вред. В этой опасности человек нуждается в помощи, нуждается в Боге, иначе он не научится послушанию. А если он не научится послушанию, он может научиться самому гибельному, научиться малодушному унынию, научиться угашать дух, угашать в своей душе всякое благородное горение, научиться упрямству и отчаянию. Однако именно потому, что эта учеба в такой мере исполнена опасности, мы говорим по праву, что школа страданий готовит к вечности; ведь ни в какой другой школе нет таких опасностей, но нет и того, что можно приобрести в школе страданий: нет ни высочайшей опасности, ни высочайшего обретения; но вечное и есть как раз высочайшее, что можно обрести.

Человек способен научиться весьма многому, не вступая в отношение с вечным. Так, если человек в своем обучении обращен вовне, он может узнать весьма многое, но, приобретя все эти знания, он может быть и оставаться сам для себя загадкой, незнакомцем. Как ветер движет могучий корабль, но ветер не понимает самого себя; как река движет мельничное колесо, но река не понимает саму себя, так может и человек совершать удивительное, приобретать многообразные знания и, однако, при этом не понимать самого себя. Страдание, напротив, обращает человека вовнутрь. Если это удается, если человек не отчаивается, не сопротивляется, не ищет утопить свою беду и забыться в мирских развлечениях, в удивительном деле, во всеохватном безразличном знании, – если это удается, тогда во внутреннем человека начинается обучение. И как обычно говорят о школьной жизни, что она должна быть удалена от соприкосновения с миром, огорожена крепкой стеною, должна тихо течь в стороне, так поистине обстоит и с этой школой страданий, ведь эта школа – во внутреннем, где учитель – страдание, где Сам Бог – слушатель, где послушание – экзамен, который должен быть сдан. Конечно, часто страдание приходит извне, но только когда страдание воспринято во внутреннее, только тогда начинается обучение. На человека может обрушится множество страданий, но при этом он может, отразив их, что называется, удержаться на плаву, так что ему удастся избежать этой школы страданий. Также и умный мирским умом знает много лекарств от страданий, однако все эти лекарства имеют одно печально свойство: они, исцеляя плоть, убивают душу; также умный мирским умом знает и много средств для того, чтобы ободрить страдающего, но все эти средства имеют одно печальное свойство: они укрепляют плоть, но омрачают дух; также умный мирским умом знает, как можно в страдании придать человеку отчаянную жизнерадостность, – но только глубокий человек в страдании обретает вечное.

Когда человек страдает и в страдании готов учиться, он постоянно узнает нечто лишь о себе самом и своем отношении к Богу, откуда становится ясно, что учат его для вечности. Ах, человек, страдая, пожалуй узнает многое и о мире, о том, сколь он лжив и неверен, и много тому подобного, но все эти знания остаются за рамками того, чему он должен научиться в школе страдания. Нет, так же, как говорят, что ребенка следует отучать от груди, когда он уже подрос и не должен оставаться одним целым с матерью, так и человек в глубочайшем смысле должен быть с помощью страданий отучен от мира и от того, что в мире, отучен это любить и из-за этого огорчаться, для того чтобы проходить эту учебу для вечности. Поэтому в школе страдания учат умиранию, в ней дают тихие уроки умирания, – в этой школе во время урока всегда царит тишина и внимание не перескакивает с предмета на предмет, ведь здесь изучают лишь единое на потребу; внимание не отвлекают другие ученики, ведь здесь ученик один перед Богом. Квалификация учителя несомненна, ведь здесь учитель – Бог. Здесь учатся лишь одному: послушанию. Без страдания нельзя научиться послушанию, ведь только страдание гарантирует, что покорность не является своеволием; но тот, кто научается послушанию, тот научается всему. Ведь мы говорим, что нужно научиться слушаться, чтобы научиться управлять, и это тоже верно, однако, учась послушанию в школе страдания, человек научается также и тому, что прекраснее этого: дать Богу управлять, дать Богу царствовать. Но что есть вся вечная истина, если не то, что: Бог царствует; и что есть послушание, если не давание царствования Богу; и как возможны связь и союз между временным и вечным, если не так, что: Бог царствует, и человек дает Богу царствовать! И где учатся этому, если не в школе страданий, в которой, когда ученик отучается от мира, когда умирает в нем своеволие и страдающему сперва тяжело учиться, то как раз-таки царствует Бог, а ученик учится до тех пор, пока он не научится в радостном послушании дать Богу царствовать! Все основное, что знает о вечном человек, – это по сути то, что во всем царствует именно Бог; ведь все прочее, что он об этом знает, касается того, как Бог царствовал, или царствует, или же будет царствовать. Но на языке послушания эта вечная истина выражается так: дать Богу царствовать. Это одно и то же, разве что в послушании слышится смиренное утверждение преданности, доверчивое «да». Если страх Божий – это начало премудрости[97], то научиться послушанию – это исполнение премудрости. Обучение послушанию – это образование, которое дается для вечности, и кто получает это образование, совершенствуется в премудрости. Да, если когда-нибудь ты, будучи воспитан страданиями, покоришь себя совершенному, безусловному послушанию, ты почувствуешь тогда, что в тебе присутствует вечное, и в присутствии вечного обрящешь отдохновение и покой. Ведь там, где вечное, там покой; беспокойство же там, где вечного нет. Беспокойство присутствует в мире, но прежде всего беспокойство присутствует в человеческой душе, когда в ней нет вечного, и человек может «питаться беспокойством»[98]. Но если развлечение кажущимся образом прогоняет беспокойство, а на деле лишь увеличивает его, то страдание кажущимся образом увеличивает беспокойство, а на деле прогоняет его. Строгая серьезность страдания сначала кажется наказанием, которое увеличивает беспокойство, но если страдающий пожелает учиться, он будет как раз учиться ради обретения вечного.

Ведь найти отдохновение – это и есть учиться ради обретения вечного. По существу есть лишь одно, в чем можно найти отдохновение: дать Богу царствовать во всем; все, что помимо этого может узнать человек, касается того, как Бог пожелал нечто управить. В мысли об искуплении есть отдохновение для смятенного человека, но он может не найти отдохновения в этой вечной мысли, если прежде не навыкнет мысли послушания: что Бог должен царить во всем, – ведь искупление – это именно Божий совет о том, как спасти человека. В мысли о том, что Господь искупил нашу вину, есть отдохновение для кающегося, но он может не найти отдохновения в этой вечной мысли, если прежде не навыкнет мысли послушания: дать Богу царить во всем, ведь искупление вины – это именно предвечный Божий совет. Бог желает даровать тебе милость, в которой есть отдохновение, но ты можешь не найти отдохновения в вечной мысли об этом, если ты не навык в мысли о том, что: Бог должен царить во всем. Ведь иначе Божия милость оказалась бы твоей заслугой, тогда как, напротив, именно Бог производит и хотение и действие[99], дарует рост и дарует совершенство, дарует то, чего ты при всем своем старании не в силах сделать: ты не в силах увеличить свой рост ни на локоть, ни даже на дюйм; дарует то, чего ты не можешь сделать при всей своей заботе о себе: ты можешь только омрачить свой дух и задержать рост. Но вера и послушание веры в страдании помогает тебе духовно расти, потому что все делание веры состоит в том, чтобы убрать все свое, эгоистичное, чтобы Бог действительно мог прийти и чтобы, когда Он придет, дать Ему царствовать во всем. Чем больше ты терпишь страдание, учась при этом в страдании, тем более убирается все эгоистическое, оно искореняется, и на его место заступает послушание, как добрая земля, в которой может пустить корни вечное. Ты не можешь присвоить себе это вечное, ты можешь лишь посвятить себя ему, – ведь невозможно посвятить себя тому, чем ты владеешь, но только тому, что принадлежит кому-то другому, да и этому ты не можешь дозволенным образом посвятить себя, если ты не хочешь отдать себя этому; если же другой, напротив, захочет тебе это подарить, то твое посвящение себя станет установлением глубоких отношений с ним. Но в отношении к Богу и к вечному всякое посвящение себя есть послушание, а в послушании есть отдохновение. В вечном есть отдохновение, это вечная истина, но вечное может обретаться лишь в послушании, это вечная истина для тебя.