Каргулов на броне стал пунцовым. Больше всех тетка Наталья жалела взводного — и все из-за его худобы. Каргулов поджимал губу, краснел как девушка — но старухины причитания сносил терпеливо.

— Мать свята непорочна… да что ж ты такой худой! На, на, Димачка, конфеток, арбариски. Да бери… Не смотри на них, оглоедов. Ванька, чево смеешься? Мальчонка, ить, совсем: шея-то худюшшая, прям как Сашка мой.

Она тянулась скрюченными пальцами к Каргуловской ноге в пыльном ботинке; дотронувшись до штанины, погладила. Каргулов до боли закусил губу, но стерпел.

— И как же таких хиленьких берут в вашу армию?

Каргулов чуть не плакал, распихивал конфеты по карманам. «Арбари-иски! — страдал Каргулов. — Сама не ест, небось, зубы все повыпадали… Пацаны ржут. Ну, бабка, опозорила вконец!» Буча скалил хищно зубы. Мишаня, наставив пулемет на мрачные развалины, изредка косился в их сторону, добродушно улыбался.

Потом, когда тушенку оттащит трудяга Витек, когда Пуля, успокоившись, заляжет у черной дыры, ведущей в подвал, начнет тетка Наталья рассказывать про свою жизнь. Ивану поначалу было неинтересно: набожная тетка Наталья все поминала богородицу и вспоминала, как сажали розы они у реки Сунжи в парке. Того парка и в помине уж нет, ям нефтяных нарыли там. Софринцы-«вованы» у моста воткнули крест поминальный.

— И вот, как ударили в пушки, как застрочили пулеметы окаянные, так мы сначала не поверили… а как убило учительницу Клавдею со всею семьей, да как постреляли лысеньких, вон таких как Ванюшка… — она глянула на Ивана и охнула. — Ой, Ванятка, а чего ж глаза у тебя дурные такие, матушка свята… прям, будто болеешь ты. Не болеешь, штоль?

Иван на тетку глянул — заморгал, задрожали губы — спрятался: сам не сообразит отчего, но так, словно застыдился он, как тогда в бане, когда в душу его заглянул кто-то с неба. Но то ж бог был… Тетка Наталья, охнув, схватила ведро без прихватки, прямо с костра. Иван подумал — и как не обожжется, а потом сообразил: руки у нее, ладони — черны, короста, а не ладони. Не жжет ее, старую — уже не больно ей.

— А у Мадины, суседки моей, сын старший, — она испуганно огляделась и шепотом: — вить в этих был. Убили его. А Мадина крича-ала! Я по ихому понимала раньше, щас уж и забыла все… Кричала, клялась богом, что теперь и жизни ей не будет, пока десятерых… — она долго подбирала слово, — солдатиков, таких вот как вы, как Димачка… ох матушка! не поубивают ее родственники, не отомстят за сынка-то.

У Иван шею свело судорогой, пошевелиться не может.

— А ить и убили, хвалились на людях, не боялись, — подул ветерок, еле слышно скрипит тетка Наталья, — головы порезали по-басурмански.

Взвилась белая копна на ветру: стала тетка Наталья страшной, неопрятной — огромной толстоногой старухой.

— Потом и родственников ееных тоже… И до сихов пор… друг дружку, мать дева…

Ошалел Иван: замутило его — затрясло аж.

Мишаня заметил с брони, как «жигуль» проехал, остановился, а стекла тонированные, и поехал дальше. Надо торопиться теперь.

Добрая тетка Наталья, добрая. Это-то Иван понял сразу. А чего же она так страшно говорит? Страшно… Да чего ему, Ивану, уж бояться? Отбоялся он еще в девяносто пятом…

Район, где жила теперь тетка Наталья, считался когда-то богатым — элитным, как теперь говорили. Дорогие особняки, вокруг сады и каменные заборы, улицы тихие ровные.

— Тут и армяне проживали до войны, и евреи, и партейные. Размеренная жизнь туточки была до войны.

Теперь одна только тетка Наталья и обитала на этом огромном пустыре, где сады заросли диким вьюном, а элитные развалины поело за зиму грибком и плесенью. Многодетную Мадину звала Наталья по старой памяти «суседкой». Соседствовали они, когда бомбили Грозный, в этом бомбоубежище и переживали самые смертные дни.

— Тогда ить не разбирались кто чьего роду-племени, — подвсхлипнула Наталья, рукавом потерла вислую щеку. — Солдатики придут, я Мадининых в охапку, говорю, прям плачу: свои мы, сынки-солдатики, мирные. Как объявятся боевики, Мадина по-своему с ними лопочет. Бородатые Аллаху своему покричат «акбары», и снова мы днюем, ночуем. А теперь говорит, что… акупанты! Так-то.

Ходила Наталья в церковь.

В церкви, на горелых кирпичах, у обрушенных стен собирались православные помолиться, попросить у бога еды, тепла и чтоб уехать отсюда, хоть куда-нибудь, хоть на край света. Но из православных оставались в Грозном старичье и убогие — те, кому и ехать некуда, у кого ни паспорта, ни прописки.

— Настоятелем тама старичок с бородою. А как служит, как! — светится тетка Наталья, как с иконы лицо стало. — Алтарь на рождество снежком запорошило, грязь-то, старсть битую и не видать стало. И военные были, комендант ваш, степенный мужчина. Фуражку снял, крестился. Батюшка иканастасы в руках держит, а я свечку держу и молюся с другими.

Наталья сложила руки на коленях и блаженно запричитала, прикрыв веки:

— «Отче-ее а-аш… иже еси на небеси-и… да святи… имя твое-еее… да прии… царствие твое-ее… да буде… воля твоя-аа…» — помокрели глаза у тетки Натальи, течет мутная старческая водичка из-под век. — И вот как отчитает батюшка, а мне уж кажется, что царствие небесное не за горами. Еще немного помучиться, пострадать, и заберет боженька всех нас, горемычных, на небо.

Мишаня совсем на нервах, жмется к пулемету щекой.

Иван думает, правда ведь, ехать пора. Но нельзя так — что ж теперь старуху обидеть?

На самом деле, другое держит, не дает сойти с места, шею крутит судорогами — попали в десятку старухины слова, в самое распахнутое нутро. Но в впотьмах плутает Иван, плутает — ветра глотает с дикого пустыря.

— Поедем мы, теть Наташ. Ты все-таки перебралась бы ближе к комендатуре, а то в случае чего… Перебралась бы, — сказал Иван. Старуха жалостливо помахала саперам, но, вдруг всполошившись, заковыляла к подвалу.

— Стойте, обождите, мать свята дева…

Когда тетка Наталья выбралась наружу, саперы увидели в ее руках икону в серебряном окладе. Иван рот открыл от удивления — откуда такая красота? Каргулов перестал грызть «арбариски», так и застыл с конфетой за щекою. На саперов кротким иконописным взглядом глядела богородица с младенцем на руках. Наталья обхватила икону, прижала к себе так, чтобы святой лик был направлен на солдат, и сказала:

— Подите, сынки, прикоснитесь. Она, мать богородица, нас спасла в войну и вас убережет. Во имя отца и сына… Матушка святая, ослобони души иховы от ненависти.

Солдаты молча подходили по одному и целовали затертый бледный лик пречистой девы. Тетка Наталья стала сразу серьезной и очень торжественной.

— Помолюсь за вас. Идите уж, идите. Помолюсь за ваши души окаянные.

Солдаты уехали, тихо стало на пустыре. Наталья плеснула кипятка в корыто, стала тереть Сашкины трусы с майками. И размышляла про себя: «Правильно Ванюшка сказал. Надо перебираться отсудова. Может, и правда сходить к коменданту? Приду к нему, скажу: так, мол, и так — без жилья мы и без работы. Что ж нам теперича помирать с голоду? Вот и возьмите меня, пожалуйста, на работу. Буду мыть чистить, а то еще солдатиков обстирывать. У них там, в армии, небось, постирушек-то нету…»