Алиса узнала, что, когда Энен вызывали в Большой дом, она подписала бумагу о сотрудничестве. Ну и что? Она же хотела их обмануть. Хорошо, что ей повезло, от нее отстали. Если бы было не так, она бы нам не рассказала, это и козе ясно. Какой козе?.. Дурацкое выражение.

…А как Алиса узнала? Оказывается, она попросила полковника, он же работает на Литейном.

– Он посмотрел в архиве – ага, есть она, эта бумажка!

– Зачем? Зачем ты его попросила?

Зачем лезть в тайны человека? Зачем?

– Да просто было интересно. Тебе разве не интересно, что у кого внутри?

Ага, вот именно – все женщины ужасны (кроме мамы). Любопытство и др. пороки.

Но в основном любопытство: Ларка, когда была маленькая, выкручивала у кукол ноги, чтобы посмотреть, что там внутри. Я один раз заглянул в кукольное тело через дырку от ноги. Там пусто.

Потом мы поговорили о том, о чем стеснялись говорить при Энен, – об объективной реальности. Алиса считает, что объективная реальность является онтологически первичной, она ярый материалист.

– Вот Аничков мост, он одинаковый для тебя и для меня.

Ничего подобного! Алиса видит свой Аничков мост, а я свой. У моего коня не такое выражение лица, как у остальных, а для Алисы все кони одинаковые. Я вижу, что на мосту у моего коня стоит девочка-тень. Алиса не видит девочку-тень. А для меня вот она, стоит.

– А мне кажется, что существует только то, что я вижу…

– Ты солипсист. Шопенгауэр сказал: «Солипсизм может иметь успех только в сумасшедшем доме».

– Это Кант сказал.

– Нет, это Шопенгауэр.

Так мы сидели и разговаривали, как Хайдеггер и Ханна Арендт. Как вдруг Алиса говорит:

– Мне нравится, как ты одеваешься.

А как я одеваюсь? Я никак не одеваюсь, на мне всегда джинсы и свитер или джинсы и рубашка. В свитере плечи кажутся шире.

– Мне нравится говорить с тобой.

Я сказал:

– И мне нравится говорить с тобой.

– Мне нравится, что тебе нравится говорить со мной, – сказала Алиса, как будто это была игра. – Мне нравится, что ты добрый, мне нравится, что ты красивый, мне нравится, что тебя зовут Петр Ильич.

Я не хотел слушать Алису. Алиса – дура, втягивает меня в дурацкий как бы роман.

Я смотрел на Аничков мост и говорил про себя: «Девочка-тень, мне нравится смотреть на тебя, мне нравится смотреть на тебя, нравится смотреть на тебя, смотреть на тебя, на тебя». Не обязательно говорить «я тебя люблю».

– …толстая задница.

– Что?

– У меня толстая задница. У меня толстая задница и все остальное. У меня двадцать лишних килограммов. Ты мне сейчас не отвечай. Я похудею, я буду другим человеком, тогда ты посмотришь, как я тебе… когда я буду другим человеком.

И почему она раньше не показывала, что она в меня влюбилась? Или она влюбилась только сейчас? Потому что Роман ее хвалит и она от этого счастливая? Но какое мне до всего этого дело? И какое мне дело до ее лишних двадцати килограммов?! Она думает, что похудеет, и все начнут ею восхищаться, и я ее полюблю.

Алиса смотрела на меня как-то совсем безнадежно, как будто я прямо сейчас могу ее спасти, но она знает, что я ее брошу.

Дрянь, ну какая же происходит дрянь! Как будто я ее наказываю за двадцать лишних килограммов. Как будто смотрю на нее с горы и так, презрительно: ну, давай, худей, а там посмотрим… Она может похудеть, и тогда у нее есть в жизни шанс, а может не похудеть, тогда у нее нет шанса.

Ну, допустим, она похудеет. Хотя я не верю – она ест как слон.

Допустим, она похудеет, и кто-нибудь ее полюбит. Но вот что я понял: это все равно будет плохо! Это ее не спасет.

У нее все равно будет ныть старая рана, у нее всегда будет мысль: если вдруг опять поправится хоть на пять килограммов, над ней опять начнут издеваться, ее разлюбят и бросят за эти пять лишних килограммов. И еще она будет думать: ну ладно, за пять, а если разлюбят за три лишних килограмма или за два? Она будет думать, за сколько лишних килограммов ее разлюбят и бросят. Вот ведь ужас!

Значит, чтобы по-настоящему помочь ей… Я же хочу ей помочь?

Чтобы по-настоящему помочь ей, нужно сказать, что я влюблен в нее такую, как сейчас, в толстую. Чтобы она поняла: любовь – это не килограммы. И поверила, что можно влюбиться в нее. И поняла, дура такая, что ее можно любить. Что не нужно взвешивать человека, прежде чем влюбиться.

Вот что получается: я прямо сейчас могу дать человеку будущее, как будто я бог. Могу дать Алисе плохое будущее или хорошее, из сострадания, как будто я бог.

Но ведь она мне не нравится, я люблю тень в окне… Но ведь жалко ее, сколько раз она слышала от Романа «дура жирная!». Сначала Роман ее мучил, а теперь я… А если бы меня кто-нибудь называл «дурак жирный!»… А если бы меня так называла мама?.. Ох.

Я сказал: мне нравится говорить с тобой, мне нравится, что ты умная, мне нравится, что ты материалист, мне нравится, что ты… Больше я ничего не смог придумать, что мне в ней нравится, потому что мне в ней ничего не нравится.

Надеюсь, с нее этого хватит, чтобы она поверила в себя. И тогда у нее будет хорошее будущее.

Теперь Алиса думает, что она мне нравится. А я люб-лю девочку-тень в окне, – как ее зовут?

Теперь у меня два романа: тень в окне и Алиса из сострадания.

Но ничего, оба мои романа в идеальной реальности. В идеальной реальности и в разных частях города.

Великие дела были немного отложены: партнеры сильно подставили Романа. Мы не знали, знает ли Роман, кто именно его обманул.

Предатели должны были бы перестать бывать у Романа, но невозможно было понять, кто убавился, кто прибавился, по квартире все так же бродили люди, на мой взгляд, они все были похожи – дядьки… Полковник, кажется, перестал бывать, а журналист по-прежнему бродил, но он и не мог быть предателем, он ничего собой не представлял. Алиса подозревала полковника.

Должно быть, там шла какая-то борьба, какая-то велась игра, в которой у Романа были сиюминутные победы и поражения, побед было больше – он не унывал, во всяком случае, так это выглядело. Убегал, прибегал – взгляд в одну точку, подойти страшно, опять убегал… по вечерам бешеная активность сменялась мрачной апатией, словно к вечеру в нем заканчивался завод. Он приходил к нам полежать: ложился на диван, молчал, думал, иногда говорил, ни к кому не обращаясь: «Фигня это все, прорвемся». Глаза у него были, как у ребенка, – обиженные, и губы складывал трубочкой.

Не нужно быть особенным знатоком человеческих душ, чтобы понять: самым болезненным для Романа была не временная задержка «великих дел», а – как это меня обманули?! такое может быть только с другими, не со мной, я же умный… Это и правда было унизительно – он всех принимал, всеми управлял, они ходили-бродили по его дому, пили его коньяк – и за его спиной вели свою игру, обманули, как глупого заносчивого мальчишку, уверенного, что он умнее всех, а он как дурак… Я и вполовину не так уверен в себе, но я это чувство знаю – как будто у тебя вытащили кошелек: не денег жалко, а унизительно, растерянно, что ты как дурак.