Перлмуттер признался, что ему повезло. Директор местного подразделения Национальной лаборатории был уполномочен принимать решения о финансировании на местном уровне, без одобрения «сверху», т. е. министерством в Вашингтоне. И он продолжал финансировать проект Перлмуттера из года в год на протяжении десяти лет. «Вы занимаетесь этим уже три года и пока не нашли ни одной подходящей сверхновой, — как-то сказал он Перлмуттеру. — Поэтому трудно судить о том, успешен ваш проект или нет. И спустя шесть лет стоит продолжать, и спустя девять, а потом, через десять лет, мы можем получить результат»{2}.

Космологические открытия — на самом деле большинство научных открытий — требуют времени, а финансирующим институтам нужен результат. Но нацеленность на быстрые результаты лишает ученых возможности делать действительно значимые открытия, которые требуют долгосрочных усилий и финансирования. На том же Академическом саммите Перлмуттер продолжил: «В конце концов мы получили поразительные результаты, и комиссия [Министерства энергетики] заявила: „Это и есть то, во что мы должны вкладывать деньги!“»

Конечно, в таком положении дел виноваты не только финансирующие институты. Широкий спектр обязанностей Министерства энергетики — от строительства атомных электростанций до изучения сверхновых звезд — заставляет его разрываться на части. Часть вины лежит и на самих ученых. Правительственным институтам нужна наша помощь: мы должны работать в экспертных группах, помогая руководителям программ определять наиболее перспективные направления и правильно распределять ресурсы; мы должны выходить из наших лабораторий и общаться с широкой общественностью, чтобы заручиться ее поддержкой. Моим коллегам стоит брать пример со Стивена Чу, лауреата Нобелевской премии по физике, который впоследствии стал министром энергетики США. Если он способен на такое служение, значит, можем и мы.

К сожалению, похоже, что финансирующие институты — «сторонники узкого толкования» воли Альфреда Нобеля: им нужны результаты, и притом быстро. Они самые ярые поборники оговорки Нобеля относительно «предыдущего года». По словам Перлмуттера, сегодня дошло до того, что при рассмотрении заявки финансирующие организации спрашивают: «В какой день вы планируете сделать свое открытие?»{3} Он убежден, что не сумел бы сделать свое нобелевское открытие в сегодняшнем финансовом климате: даже если бы он начал свой проект, то не смог бы довести его до конца. Его слова будоражат. Требование высокой и быстрой отдачи от инвестиций может стать препятствием для революционных открытий в будущем.

В понедельник 3 октября 2011 года я приехал в Провиденс, штат Род-Айленд, чтобы провести коллоквиум по физике в Университете Брауна, где больше десяти лет назад получил свою докторскую степень. К тому моменту BICEP2 уже два года работал на Южном полюсе и два года Эндрю не было с нами.

Визит был волнующим: впервые со студенческих времен мне довелось вернуться в альма-матер. Недавно я получил постоянное преподавательское место и несколько наград, в том числе высшую награду для молодых ученых Национального научного фонда, а также Президентскую премию для начинающих ученых и инженеров (Presidential Early Career Award for Scientists and Engineers/PECASE). Президентскую премию, присужденную мне за изобретение BICEP{4}, мне вручил в Белом доме сам президент Джордж Буш. Именно о BICEP мне хотелось рассказать в Университете Брауна, моем интеллектуальном прибежище, где я стал ученым. Казалось, весь факультет физики гордился моими достижениями.

Было радостно видеть своих бывших преподавателей, в том числе нобелевского лауреата Леона Купера и Джерри Гуральника, которого я тоже ожидал вскоре увидеть нобелевским лауреатом. Джерри, как и десять лет назад, сыпал парадоксальными шутками вроде: «Чтобы получить Нобелевскую премию, вам нужны хорошие инструменты. Самый важный инструмент — связи с общественностью».

На следующее утро после коллоквиума и чудесного вечера, проведенного за ужином, вином и разговорами с моими бывшими преподавателями, ныне коллегами, я проснулся и узнал о том, что Нобелевская премия по физике 2011 года присуждена Солу Перлмуттеру (половина премии), Адаму Риссу (четверть) и Брайану Шмидту (четверть) «за открытие ускоренного расширения Вселенной посредством наблюдений удаленных сверхновых звезд». Впервые в истории Нобелевская премия была присуждена оптическим астрономам; все предыдущие награды доставались теоретикам, описавшим свойства астрономических объектов, или наблюдателям, которые сделали открытия с помощью невидимых радиоволн или рентгеновского излучения, а не света оптического спектра.

Меня переполняли эмоции. Всего несколько лет назад я участвовал в международном конкурсе молодых ученых в Калифорнийском университете в Беркли, посвященном юбилею Чарли Таунса, одного из «отцов лазера» и лауреата Нобелевской премии по физике 1964 года. Целью конкурса было поощрение молодых ученых, работающих над проектами, не уступающими с точки зрения пользы для человечества изобретению лазера. Я получил первый приз; Адам Рисс занял третье место. И хотя нынешние исследования — и Адама, и мои — не имели отношения к лазерам, я почувствовал приступ зависти. От моего вчерашнего триумфального настроения не осталось и следа. Мой брат Кевин нашел очень точные слова, как это умеет только старший брат: «Ты выиграл одну битву, а Рисс выиграл войну!»

Кевин был прав. Война — подходящая метафора для того, что происходит в научном мире. Ожесточенная конкуренция начинается с первого же дня, как вы поступаете на физический факультет. Сначала вы сражаетесь за первые места в рейтинге успеваемости со своими однокурсниками. Затем начинается следующая битва — за поступление в аспирантуру. Дальше шесть-восемь лет с боем защищаете диссертацию, после чего сражаетесь за место под солнцем с ордой молодых талантливых постдоков. В конце концов можно получить преподавательский контракт, который, если приложить достаточно усилий и улыбнется удача, может стать постоянным. На каждом из этих этапов число победителей уменьшается в десятки раз, начиная с нескольких сотен студентов до одного постоянного профессора. Постоянное преподавательское место в вашей области освобождается раз в несколько лет — и за него разворачивается настоящая битва, в которой друг другу противостоят опытные гладиаторы, поднаторевшие в боях. Помимо этого, на протяжении всей своей карьеры вам приходится конкурировать за самый дефицитный ресурс в научном мире — деньги. Если вы думаете, что гениальные мозги ученых — главный двигатель научного прогресса, то ошибаетесь. Финансирование — вот подлинный источник жизненной силы. Основным федеральным агентством, финансирующим космологические исследования, является Национальный научный фонд. В настоящее время Фонд одобряет менее 20 % исследовательских заявок во всех областях физики и математики; это самый низкий процент за последние десять лет{5}.

Альфред Нобель был идеалистом, который хотел вознаградить тех, кто принес «наибольшую пользу человечеству». Это благородное видение отражено на нобелевской медали по физике: на оборотной стороне над изображением богини Природы выгравирована строка из «Энеиды» Вергилия: «Тем, кто украсил жизнь, создав искусства для смертных»[30]. Тем не менее сама Природа с окровавленными зубами и когтями не могла бы придумать более действенного способа поощрить ожесточенную конкуренцию, чем Нобелевская премия. Конкуренция в мире бизнеса меркнет по сравнению с тем, что происходит в мире науки: есть множество корпораций-миллиардеров, но Нобелевская премия в науке — самая закрытая монополия.