Лекс и вправду была круглой отличницей и отнюдь не зубрилой. Просто ей легко все давалось. Она чувствовала себя умнее и старше сверстниц. Она чрезвычайно любила читать, книги заменяли ей весь мир. Отец, к счастью, никогда не интересовался, какая книжка ночует у нее под подушкой.

Одно время отец начал подрабатывать в какой-то «студии». Однажды, пьяный, он зашел в ванную, где мылась Лекс, молча отодвинул клеенчатый занавес, молча смотрел. Она чувствовала, что сгорает от стыда. Ничего не произошло. Отец, вздыхая, попросил ее «войти в его положение, деньги нужны, денег нет… Надо бы и тебе хм.., подзаработать, а? Попозируй нашим в студии. Ты вон какая у меня, Лександра, гладкая… Прямо женщина роскошная…»

Женщина роскошная… Лекс знала, что выглядит старше своих лет. Ей все давали больше, потому что она была «жирной», как дразнили ее в школе. Она порой дико, до слез стеснялась своей рано развившейся тяжелой недевичьей груди, широких бедер. Если было бы возможно, она села бы на самую зверскую диету, питаясь одним обезжиренным йогуртом, как модель Кейт Мосс, но дома на импортный йогурт денег не хватало. Отец покупал в магазине лишь хлеб, молоко, сардельки, окорочка да водку в неограниченном количестве.

В той студии с нее, когда она пришла туда и разделась, никаких картин никто не рисовал. Ее в чем мать родила просто фотографировали, сначала какой-то астматик-старик, а затем девушка-фотограф, стриженная под сорванца. Так продолжалось всю зиму, она привыкла раздеваться и уже не так стеснялась и не комплексовала.

А весной к отцу приехал Белогуров. Он заезжал в Питер из Хельсинки по делам. У него была масса знакомых среди антикваров, владельцев галерей, председателей аукционов и художников. Он отбирал работы, тогда, три года назад, еще надеясь что-то продать…

Он молча смотрел на Лекс, когда они втроем с отцом, уже пьяненьким и благодушным, сидели на кухне. Она тогда училась; в шестом классе.

Через два года, опять же весной, в мае, он приехал снова. Лекс в тот день впервые в жизни попробовала водки. Они с девчонками из класса сдали экзамен по истории и решили отметить это событие на квартире одной из подружек, родители которой укатили «на фазенду» полоть огород. Ребят не было — собрались одни «дурнушки», те, за кем в классе никто не бегал. Слушали рэп, слушали «Иванушек», млели от «Утекай» Лагутенко, слушали «Ногу свело», хихикали, хохотали, прыгали, танцевали и пили. На всю компанию имелось три бутылки водки да персиковые коктейли в жестяных баночках. А потом нежданно вдруг нагрянули родители, устроили страшный скандал, отхлестали дочь по щекам, а ее подружек, обозвав их «проститутками и за…ми», вытолкали взашей из квартиры.

Лекс не помнила, как Добралась до дома. Ползком, наверное. Ей было так плохо! Мамочка моя родная… В подъезде, у лифта, нос к носу она и столкнулась с Белогуровым — он только что приехал из Питера на такси. И там в лифте.., она сама поцеловала его. И как это у нее получилось? Просто обвила его шею руками, пьяно всхлипывая, жалуясь на обиду и тошноту, ткнулась в грудь, потом губами куда-то в плечо, а потом, когда он к ней порывисто наклонился — и в губы. Нечаянно? Было как-то странно и мокро, и… Это был ее первый в жизни поцелуй. Ни в школе, ни на дискотеке ее еще ни разу не целовали — сверстники обзывали ее «жирной», и даже танцевать ее никто не приглашал.

Белогуров тогда на руках вытащил ее из лифта. Понес не к двери квартиры, а выше — на чердак. И там начал ее обнимать, сильно сдавливая грудь, прижимать к себе, гладить, целовать. Задрал подол платья, стащил трусики, ласкал все яростнее. Потом расстегнул свои щегольские белые брюки и сначала сам, манипулируя ее вспотевшей рукой, показал, что она должна делать, чтобы и ему стало «в кайф».

Он и сам был тогда как пьяный. Лекс помнила его затуманенные страстью и нежностью глаза. Как странно — они и виделись до этого всего один раз и даже не разговаривали…

До самого главного они тогда не дошли. Делать это с ней на чердаке показалось ему просто кощунством. А на следующий день они встретились в гатчинском парке, после того как у Лекс закончилась консультация перед экзаменом по алгебре. Она в тот день и не слышала слов учителя, вся переполненная чудесными воспоминаниями о поцелуях и прикосновениях, которые словно жгли ее. Во рту отчего-то при этом скапливалась слюна, а между ног было как-то влажно… Лекс словно прислушивалась с удивлением сама к себе и не узнавала себя.

Когда она увидела Белогурова, все в ней оборвалось, но… Черт ее тогда дернул? Он был такой взрослый, такой старый, так хорошо одет, так не похож на собутыльников отца, что… Она начала болтать без умолку, желая доказать, что и она не какая-то сопливая школьница, а взрослая — ему под стать. Словом — женщина роскошная. Она без запинки, точно отвечая ему урок, выложила про то, о чем читала с девчонками украдкой в тех книжках, которые не водятся в школьной программе, Белогуров был удивлен. Сам он прочел «Тропик Рака», «Тихие дни в Виши», «Любовника леди Чаттерлей» и «Рыжего» лишь студентом. Ну, тогда времена были, конечно, другие…

Вечером он уезжал домой, в Москву, и.., увез ее с собой. Было это очень просто. Они поехали на вокзал, и он купил второй билет по броне на поезд «Красная стрела». А она… Она была тогда как во сне и просто наплевала и на недосданные экзамены, и на неоконченное среднее, и на папашу: (Отец, кстати, через неделю примчался в Москву «разбираться с Белогуровым по-мужски». Но, увидев дом и обстановку, в которой жила Лекс, а главное, получив в зубы в качестве отступного две тысячи долларов, отвалил.) В общем-то, он запродал ее, папаша, за те баксы, но это уже были такие частности…

А школа, что ж, фиг с ней. Иван ведь обещал: захочешь учиться, за деньги в любой вуз поступишь. А когда тебе восемнадцать исполнится — распишемся.

В Москву они ехали в мягком вагоне, в купе СВ на двоих. Белогуров сразу разделся. Раздел и ее. Она помнила ту их первую ночь так, словно это случилось вчера. Он был сначала удивлен, что она — девственница. Это после всего, что она наплела ему из «Тропика Рака»… А ей было сначала больно, потом хорошо. Она никак не могла удержаться, чтобы не вскрикивать, но это ему так нравилось… Они едва не упали на пол — нижняя полка была все же узкой. Он сел, взяв ее себе на бедра, целовал, сильно надавливая языком и губами, словно пытался отыскать у нее что-то во рту. Потом положил ее полные ноги себе на плечи…

Все это было так давно, год назад, и с тех пор Иван сильно изменился. Он все больше становился похож на отца, потому что пил, пил, пил теперь почти каждый день. А когда он был пьян, то совсем ее не хотел. Просто трепал по щеке, как верную собачонку. Часто уезжал, часто просто, казалось, не обращал на нее внимания. Был занят в галерее, хотя покупателей там кот наплакал, порой спускался в подвал, когда там работали Женька с Егором: «А что вы там делаете?» — спрашивала Лекс. «Да муть разную. Егор разбогатеть мечтает. Старых мастеров подделать пытается, они с Женькой там над краской колдуют, что-то малюют, — криво усмехался Белогуров. — Только, Лександра, ш-ш-ш! Это наш большой секрет. А то загремим все за подделку антикварки…»

Лекс не была дурой. Конечно, они занимались там чем-то этаким, крутились, в общем. Зачем, в противном случае, было на ключ запираться? Но ей-то до всего этого какое было дело? Ее терзала скука, жара, ревность и печаль. Иван ну совершенно не хотел трахаться — вот уже две недели он просто бухается в кровать, как бревно, и все. Иногда он целовал ее, гладил ей грудь, уставясь при этом в потолок пустым, ничего не выражающим взглядом. Но когда она пыталась передвинуть его руку ниже или самой прижаться плотнее, он лишь морщился, вздыхал, бормоча, «устал и вообще не в настроении…». Лекс, когда он засыпал, брала с кровати набитый поролоном валик и обнимала его ногами. В такие моменты ей хотелось не целовать того, кто посапывал и вздыхал во сне с ней рядом, а зубами до крови разорвать ему равнодушные губы.