Пострел Сидорович и Бегун Федосеич. Захар Захарович сам отвез Фаддея Венедиктовича и сдал с рук на руки его камердинеру и его супруге, которая была в восторге от провизии и отчасти от бювара, каким, как тогда слышно было, распорядилась по-своему, т. е. продала рублей за двадцать серебром.

Пришла суббота, т. е. 11 мая, и в № 105 «Северной пчелы» была «Всякая всячина», начинавшаяся такою великолепно-расхвалительною статьею «Фиты-бе», что не только Маклотлин, но и граф были от нее в восторге[415], которого, однако, ни тот ни другой перед Булгариным не обнаружили: граф при встрече с Фаддеем не сказал о статье ни полслова, а Захар Захарович не соблаговолил даже сделать Фаддею Венедиктовичу визита, трактуя его тогда решительно выжатым лимоном. Булгарин, несколько дней после этого, уехал в свое дерптское Карлово, но накануне отъезда, при встрече как-то со мною опять на улице, просил меня напомнить Маклотлину об обещанной им кружке из фарфоровой кости или костяного фарфора. В следующую субботу, 25 мая, в № 116 «Пчелы» явился уже фельетон за подписью новою X. Z., которая, как говорили, прикрывала сына Н. И. Греча, Алексея Николаевича[416]. В этом первом фельетоне новой редакции было сказано во вступлении: «На долго, на целое лето, простилась с Пчелою ее субботняя Всякая всячина: она укатила на подножный корм в свое пресловутое ливонское Карлово».

– Видели ли вы, Вл[адимир] П[етрович], – спрашивал меня при свидании Маклотлин, – что «Северная пчела» сама пожаловала своего принципала в четвероногое животное. То-то будет хохоту в журналах и в газетах!

Захар Захарович не ошибся: смеха в прессе было немало по поводу этого «подножного корма», и Булгарин, всегда впечатлительный, чуть тогда же вконец не рассорился из-за этого со своим сотоварищем Н. И. Гречем. Впрочем, этот случай положил-таки довольно прочное основание к той впоследствии сильной и окончательной размолвке, какая произошла потом в начале пятидесятых годов между этими Орестом и Пиладом[417] нашей журналистики[418].

Пришла осень, и раз как-то в Михайловском театре, которого в те времена, благодаря дивной игре г-ж Аллан и Арну-Плесси, я был довольно усердным посетителем, мы столкнулись с Фаддеем Венедиктовичем в коридоре. Едва поздоровавшись со мною, он сказал своим рычащим и как бы хрюкающим голосом:

– Ваш англичанин знатно надул меня с кружкой-то, шельма этакая! В жизнь мою не прощу ему этого. Тенью матери клянусь, не прощу!..[419]

– Он мне говорил еще недавно, – заявил я, – что он вам в Дерпт кружку по почте послал.

– Послать-то послал, – продолжал хрипеть Булгарин, – да какую кружку? Самую обыкновенную фарфоровую, что у Корнилова сейчас за пять рублей каждый купит. Да и эта-то дня через два тоже разбилась; а ведь он, злодей, уверял и показывал нам, что та, что у него, какая-то костяная, что ли, кружка никогда не разобьется.

Петербургская женщина-литератор сороковых годов (Фан-Дим)

(Из «Воспоминаний петербургского старожила», в 1845 и 1846 годах)

В конце 1844 года чрез знакомство с глубокоуважаемым мною, ныне покойным Егором Федоровичем фон Брадке, бывшим тогда директором Департамента сельского хозяйства, я поступил на службу в этот департамент Министерства государственных имуществ в качестве сверхштатного, но с особым, однако, содержанием, члена так называвшегося тогда ученого комитета, целью которого было практическое развитие сельского хозяйства в России. Насколько все это было практично и успешно, я когда-нибудь по имеющимся у меня материалам расскажу в отдельной статье под названием «Моя кратковременная служба в Министерстве государственных имуществ»[420]; теперь же скажу только, что сближение мое с домом тайного советника Е. Ф. фон Брадке свело меня с одним из его любимых тогдашних подчиненных, Дмитрием Николаевичем Струковым, начальником одного из отделений этого Департамента сельского хозяйства. Я нашел в Струкове не только хорошего сослуживца, а также и весьма приятного собеседника и милого знакомого, отличавшегося несколько своеобразным и даже крутоватым характером, но умевшего благодаря блестящему своему воспитанию и общению в лучшем кругу не давать приятелям своим чувствовать жестких сторон его довольно желчного нрава, делавшегося подчас раздражительным от припадков, неразлучных со страданиями печени. В начале пятидесятых, кажется, годов Д. Н. Струков женился, потом часто отлучался из столицы, причем поступил на службу как инспектор сельского хозяйства южной России и жил в Одессе, где принимал деятельное участие в Южном обществе сельского хозяйства. В эту пору он был уже действительным статским советником и, помнится, вел со мною, как с редактором издания Вольного экономического общества, более или менее живую переписку. В 1868 году, по возвращении моем из Подольской губернии в Петербург, я имел прискорбие узнать от общего нашего с ним приятеля П. Н. Кабалерова (умер в 1870 году), что Дмитрий Николаевич последнее время жил у своих друзей Кологривовых в Париже, где и умер в 1869 году от душевной болезни в одном из тамошних maison de santé, т. е. частной лечебнице для помешанных.

Дмитрий Николаевич в то время, как я с ним познакомился, жил в доме Блюма в Фурштадтской улице, где я его довольно часто посещал и где мы с ним вели наши оживленные беседы о различных предметах, но преимущественно о всем том, что касалось усовершенствованного сельского хозяйства, иногда до поздней ночи. Кончив блистательно курс в Московском университете со званием кандидата, Струков, владевший вместе с матерью небольшим саратовским именьицем, сделал несколько поездок по России, а потом прожил года три за границей не в качестве какого-нибудь пустого туриста, а, напротив, с целью везде изучать рациональное сельское хозяйство, науки и искусства. Когда он возвратился в отечество, то был вскоре замечен графом П. Д. Киселевым[421] и принят на службу Министерства [государственных] имуществ, где в 1844 году, как я его начал знать, был уже начальником отделения в Департаменте сельского хозяйства. Мне казалось странным в нем только то, что он, молодой человек далеко не из богатых и всегда весьма интересовавшийся первым числом каждого месяца (т. е. тем вожделенным для чиновников днем, когда казначей занимается раздачею жалованья), вздумал облечься в камер-юнкерский мундир, чрез что, само собою разумеется, мог легко поступить в вовсе некрасивую и нелестную при дворе категорию таких придворных чинов, какими были в то время такие камергеры и камер-юнкеры, как, например, гг. Пельчинский, Барков и некоторые другие, ездившие на весьма невзрачных извозчиках в своих треуголках с белым плюмажем и облеченные в придворную форму своим министром, графом Е. Ф. Канкриным, на казенный счет с выдачею им крупных сумм на их экипировку. При этом, как ретроспективист, не могу не вспомнить