— И следовательно, вашу хитроумную теорию нельзя ни подтвердить, ни опровергнуть! — воскликнул банкир. — И все стороны удовлетворены. Браво, бра-виссимо! Вы и досточтимый норвежский член нашего клуба — без сомнения, два величайших фантазера, с какими я имел удовольствие повстречаться за мою уже довольно долгую жизнь. Гип-гип-ура! Да здравствуют наполеоновские исследования Люченса!

— Благодарю за здравицу, — ответил доцент, — но как уже случалось не раз прежде, я не могу одобрить вашу манеру делать скороспелые выводы! Я сказал: едва ли исполнитель даст о себе знать по истечении столетия. Это мудрость такого сорта, какую во Франции приписывают сьёру де Ла Палиссу, а в Швеции — блаженному Дуралею.[50]Исполнитель императорской воли едва ли даст о себе знать. Но это не исключает возможности, что нам удастся заставить его заговорить — через столетия!

Рот банкира от изумления утратил свою сердцевидную форму. Трепка уставился на доцента как на сумасшедшего.

— Вы можете заставить его заговорить? Через столетия? — повторил он. — Вы нашли документ, подтверждающий ваш тезис? Это вы хотите сказать?

Доцент не успел ответить — с кресла раздался тихий, но властный голос:

— Мартин! Позаботься о напитках для наших гостей! А потом распорядись, чтобы подали ужин! Джона, видимо, ждать бесполезно!

Мартин с отсутствующим видом прислушивался к разговору. Но при словах бабки встрепенулся и попытался обрести свою обычную манеру поведения. В одно мгновение он распорядился, чтобы выкатили столик с коктейлями, и тут же начал манипулировать шейкером и разноцветными бутылками. Эбб как зачарованный следил за танцующими движениями рук Мартина, колдовавшего над бокалами. Перед его мысленным взором всплыла сцена в парке, когда тот же самый человек упражнялся в фокусах. Что все это означало? И что означал изменившийся вид Мартина? Смешивая разные ингредиенты, Мартин пытался обрести тон, который удивил Эбба во время первого посещения виллы; напитки рождались под аккомпанемент стихов Шекспира и Суинберна, но болтовня Мартина никого не воодушевляла — быть может, подумал Эбб, это потому, что ряды публики поредели…

— «Идем к тебе мы с песней, миррой, зовом, зане тебя прославить нужно нам!» Вам бронкс, Люченс? «Но в этот век с его раскаяньем дешевым что песнь моя и что я значу сам?» И мелодия моей песни? «Манхэттен», Трепка? «Не обожжет тебя удар мой властный, и ты не улыбнешься мне, мой друг». Мартини, Эбб? «Ведь те, кого ты вожделеешь страстно, вкусили адских мук».

Мрачные слова, мрачные шутки, если то были шутки. Не было ли это скорее мучительной попыткой насмерть перепуганного человека обрести душевное равновесие? Но чем был вызван страх Мартина? Нечистой совестью, как предполагал Эбб, или, как предполагал доцент, мыслью о том, что следующая очередь — его!

Вскоре, однако, чтение стихов прекратилось. Быть может, оно действовало на нервы миссис Ванлоо, а может, она почувствовала, что декламация не находит отклика у гостей. Так или иначе, видимо, она незаметно нажала кнопку звонка, потому что на пороге комнаты внезапно вырос дворецкий.

— Что угодно, мадам?

— Ужин готов?

— Да, мадам. Когда прикажете подавать?

Она оглядела маленькую группу собравшихся.

— Господа, что вы думаете по этому поводу? Достаточно ли вы проголодались, чтобы сесть за стол?

Когда все, кроме Мартина, подтвердили, что с удовольствием последуют приглашению хозяйки, она поднялась с кресла. Дворецкий распахнул двери в столовую, миссис Ванлоо оперлась на руку Трепки, Эбб и Люченс последовали за ними. Краем глаза Эбб заметил, что Мартин, воспользовавшись минутой, когда бабка повернулась к нему спиной, опрокинул в себя подряд два-три бокала. Что все-таки с ним происходит? Но лекарство явно помогло, потому что, усевшись за стол, Мартин обрел свою обычную живость.

— Что сегодня на ужин, Granny? Буйабес?

— Да, друг мой. Помнится, он понравился нашим гостям.

В этот раз суп был почти таким, как желала хозяйка. Она добавила только самую малость пряностей, прежде чем разрешила дворецкому разлить его по тарелкам. Когда она сыпала в супницу пряности, Эбба на секунду молнией пронзила мысль: что, если она воспользовалась этим мгновением, чтобы добавить в суп какой-то яд? И это она стоит за всеми отравлениями? Ему показалось, что все необъяснимое вдруг объяснилось… Смерть Артура, смерть Аллана… Но видение исчезло так же быстро, как появилось. Как она могла сделать то, в чем ее заподозрил Эбб? Ведь они все ели одну и ту же пищу. Как она могла отравить одних, не повредив другим? Конечно, это могло бы случиться, если бы миссис Ванлоо добавляла пряности в каждую тарелку по отдельности, но она добавляла их в супницу, а потом уже дворецкий разливал буйабес по тарелкам. Нет, это было физически невозможно, не говоря уже о том, что весь облик и повадка старой дамы опровергали это и с моральной точки зрения! Фантазия Эбба угомонилась. Он начал смаковать изысканное блюдо, прислушиваясь к дискуссии, затеянной Трепкой и Люченсом еще в гостиной и теперь возобновившейся.

— Вы наговорили так много всего, мой ученый друг, что заставили нас забыть ваше обещание объяснить то, что вы так и не объяснили. Какая может быть связь между якобы китайским рисунком на стене у мадам и мнимым добавлением к завещанию Наполеона? Никакие ухищрения не помогут вам уклониться от объяснений. Мы их требуем. Как по-вашему, мадам? Требуем мы их или нет?

— О да, — сказала она с тонкой улыбкой, которая сразу придала ей сходство со статуэткой из слоновой кости, — если только это не помешает месье Люченсу оценить буйабес!

— Я совмещу приятное с полезным, — сказал доцент, — а под полезным я подразумеваю, что наш друг Трепка выслушает урок, который ему хочется услышать. Я возвращаюсь к тому, о чем говорил недавно, а именно к страшному одиночеству императора на Святой Елене. Дело не только в том, что остров расположен в сотнях морских миль от ближайшего берега, и англичане держали под своим контролем каждый пункт в пределах его досягаемости; они даже заняли остров Тристан да Гуна, который лежит на полпути к Южному полюсу, чтобы с этой стороны не появилась вдруг какая-нибудь спасательная экспедиция. Дело не только в том, что Наполеона день и ночь охранял гарнизон из двух тысяч трехсот солдат и пятисот офицеров и перед Лонгвудом установили оптический телеграф, чтобы о любом движении пленника можно было оповестить губернатора в Джеймстауне. И даже не в том, что ни император, ни люди из его окружения не могли написать в Европу ни строчки, какую не читали бы и не контролировали. Нет, одиночество почти в такой же мере коренилось в том, что император, по сути дела, не доверял людям, которые последовали за ним в изгнание. Никто из них не принадлежал к числу соратников Наполеона времен его всевластия. Они последовали за ним потому, что надеялись на его возвращение во Францию. И вот я перехожу к его попыткам установить связь с Европой так, чтобы об этом не проведали англичане. Мы знаем, он предпринял три таких попытки с помощью Гурго, О'Миры и корсиканца Сантини. После последнего письма англичане невероятно ужесточили контроль, и нам приходится принять одну из двух версий: либо Наполеон оставил попытки перехитрить англичан, либо, поскольку больше ни о каких посланиях мы не знаем, он нашел иной выход. Лично мне очень трудно поверить, что человек, наделенный такой вулканической энергией — энергией, которую еще подстегивали одиночество и безнадежность положения, — смирился с тем, что его «втихомолку повесит» Хадсон Лоу!