Кубок переходил из рук в руки, Понятовский в точности исполнял сделанное им предложение, а между тем вокруг стола стали появляться зеваки. Как же, тут же одна шляхта собралась и повод что надо, да и с чертом шутковать не стоит. Они как тараканы выползали из дома, хлева, конюшни, даже из леса появились двое. И наконец, я увидел, как свисающая лапа вековой ели стала совершать колебательные движения. Все, справились. Заложница найдена и в безопасности, а сейчас настало время поквитаться.

– Ох! Не могу больше, – тяжело дыша, произнес я.

– Вильно, Вильно… Слабаки! – радостно заорал Понятовский. – Не пить толком не умеют, ни языка польского не знают! Я всегда говорил, что все рыжие – плуты.

– Держать в себе тяжело. Опоппотойду, – произнес я, заплетаясь в буквах, – без меня не пить.

– Иди, иди, – распалялся великовельможный пан. – Курва! Только не здесь! За конюшню иди.

Зайдя за бревенчатый сруб, я услышал Полушкина:

– Все здесь. Двоих прижали на дороге и одного в конюшне. В землянке зажженный фитиль оставили, прямо в руках покойного, будто курит. Вы на ногах-то устоите?

– Куда ж я денусь, – поправляя брюки, произнес я.

– Держите револьверы.

– Спасибо, Иван Иванович, – прошептал я. – Кстати, старик-привратник и второй охранник. Я их не видел.

– Тимофей с братом в дом полезли, – рассеял мои сомнения поручик, – поэтому и не видели.

– Тогда начали.

Понятовский с компанией так и остались во дворе, ожидая развязки недавнего спора, в окружении пустых бутылок. Сам же он уже охотно рассуждал о стопке новеньких талеров, доставшихся хоть и не столь легко, как он предполагал вначале, но все же и не с такой сложностью, как, например, при игре в картишки. Был момент, когда он даже попытался затянуть старую песню: «Все, что отнято вражьей силою, саблею вернем», но куплет оборвался внезапно. Со второго этажа особняка вместе со стулом и частями оконной рамы вылетело стекло, а вслед за этими событиями высунулся старик-привратник с окровавленной головой и заорал:

– Москали! Казимир, беги!

Двор тут же потонул в дыме и грохоте от выстрелов. Я разрядил по толпе первый револьвер, сунул за ремень и сразу же из-за спины выхватил новый, быстрым шагом смещаясь в сторону от дыма. В ответ раздался звук извлекаемых из ножен сабель, защелкали кремневые курки, и уже уходя в перекате к конюшне, я заметил несколько вспышек сгорающего пороха, вырывавшегося из дул пистолей. Прав был Иван Иванович: побывавшие не в одной кручине гвардейцы Макроновского действительно являлись хорошими бойцами: не стушевались и моментально организовали сопротивление. То место, где я только что находился, было прошито пулями. Ориентируясь практически по ногам, мне пришлось стрелять больше по наитию, чем по ясно видимой мишени. Три выстрела в пелену дыма, и со стороны скрывавшегося за конюшней Полушкина прозвучал слившийся в единый звук раскатистый бабах! Пятеро ветеранов поставили окончательную точку в этом коротком бою, снеся свинцом и зарубив саблями всех выживших врагов. Во дворе, посреди разбитых бутылок и перевернутого стола лежало десять человек, вместе с нанятым кучером Яныком, который, едва почуяв опасность, спрятался под тарантасом.

– Иван Иванович, – отводя поручика в сторонку, тихо сказал я, – подгоняйте наш транспорт сюда. Всех убитых раздеть и сложить в землянку, все ценное из дома – трофеи. В зерновую телегу у конюшни накидайте сапоги с трупов, догрузите каким-нибудь габаритным добром, да хоть пару свиней с курами и отдайте Яныку. Со всем этим он поедет к Збышеку.

– Зачем?

– Атаман вольницы скорее поверит таким же бандитам, как он сам. Ведь Янык наверняка перескажет ему, как мы богатую усадьбу на саблю взяли.

– Обязательно, – согласился Полушкин. – Тогда и подарок принято передать.

– Пусть саблю Понятовского возьмет.

На рассвете Иван Иванович условился с Яныком о встрече в оговоренном месте и отправил его на телеге с награбленным добром и подарком. Отъехав с полверсты, юноша выждал некоторое время, осмотрелся, не следит ли кто за ним, и, недобро ухмыльнувшись, тронулся снова в путь, свернув вскоре на неприметную дорогу. Полушкин лишь посмеялся ему вслед.

* * *

Это были отпетые головорезы, с почерневшими от солнца лицами, часто обезображенными шрамами и увечьями, иногда с опаленными усами или всклокоченными бородами, их широкие льняные штаны удерживались на поясах, зачастую украшенных бронзовыми пряжками и заклепками. Всегда – с ножами, и чуть реже с саблями. Под широкополыми шляпами из соломы, а у кого и из-под мегерок, блестели глаза, которые даже в приливе веселья и хорошего настроения светились животной яростью. Без страха и промедлений они нарушали все правила поведения, сдерживающие других: сквернословили, предавались разврату, тут же справляли нужду и сколько хотели, пили вино из выставленных на повозке бочек.

– Колоритная компания, – сказал я, не отрываясь от бинокля. – Судя по всему, это и есть банда Збышека.

– Существует только один способ узнать, – ответил поручик, – подойти и спросить.

– Бочки знакомые, – сказал я, продолжая осматривать место сбора разбойников, – не иначе, вино из подвала Понятовского, которое Янык вез. Значит, и он там. Вот только не спешит что-то он назад, да и как спешить, коли весь в блевотине лежит под телегой.

У худых вестей быстрые ноги, и если б Збышек был более догадлив или менее доверчив, то легко мог бы заметить, что в ватаге происходит необыкновенное волнение. Но он, по обычаю всех удачливых атаманов, просыпался только выпить рюмку крепкой настойки, отнятой у жида, чтобы снова залечь на медвежью шкуру, хлопнуть по присной ляжке ласковой панночки, и, разгорячившись, запустить куда ни попадя свои руки, по временам покрикивая: «Ах! Хороша. Ах, мастерица!» и пересыпая эти увещания перцем весьма выразительных шляхских междометий, разнообразие которых неоспоримо доказывает древность и богатство польского языка, хотя их нельзя отыскать в академическом словаре ни Евгеньева, ни более ранних авторов.

– Пан Збышек, пан Збышек! – стучал по ставням и приговаривал в распахнутое окно бывший его денщик. – Там москаля спиймали. Говорят, сам прийшов.

В избе слышалось пыхтение, сопение и даже похрюкивание. Наконец, раздался голос Збышека:

– Яцек! Кол тебе в дупу! Ты мне все настроение испоганил!

Атаман высунулся из окошка.

– Кого там спиймали? – передразнивая денщика, уточнил Збышек.

– Москаль передал вот это, – Яцек протянул завернутый в тряпку какой-то предмет, – и передал привет от Стефана Митоша.

– От Смита? – переспросил Збышек, поперхнулся и, споро надевая рейтузы, вновь обратился к междометьям, призывая панночку немедленно подать ему новую саблю.

Полушкин ждал под тенью дуба и преспокойно покусывал сорванную травинку. Несмотря на косые взгляды и проклятья, процеженные сквозь зубы, он никак не реагировал, словно и не было вокруг него столпотворения шляхты, которая, заломив шапки и засунув руки за пояс, гордо волочила ржавые сабли, явно бранясь по его душу и с хвастливым видом угрожая искрошить поручика на винегрет. Вскоре к Ивану Ивановичу подошел разодетый как павлин поляк. Он был самой представительной и галантной фигурой на том фоне собравшегося сброда, отчего выделялся и был легко узнаваем как предводитель. Одежда его являлась чересчур броской, а шапка-рогатывка с брошью, удерживающей перо, – даже модной. На боку его висела сабля покойного бастарда Понятовского, а лоб был украшен шрамом, который, судя по привычке укладывать волосы, он стремился скорее подчеркивать, чем скрывать. Положив ладонь на рукоять оружия, и дождавшись, когда ворчание толпы смолкло, произнес: