Да, это что-то от той России, о которой Тютчев писал, что умом ее не понять, аршином общим не измерить и что можно в нее только верить. Но вопрос о том, что делать с водкой, касается и нас, ибо и мы славяне, и мы не лыком шиты.

Да только опять-таки – что делать? Стрелять за все это в Веничку из широкого ствола статистических литров на душу населения и процентов бюджета, воздвигнутого на государственной монополии? Возлагать на его плечи стопудовую тяжесть ответственности за болезни, несчастья и разбитые семьи? Винить не кого иного, а его – слегка на взводе, с очами, как две обмокнутые в спирт незабудки, его, давшего нам два часа высочайшего безалкогольного опьянения и на озере кубанской, московской, столичной, зубровки, перцовки, старки, охотничьей, портвейна, хереса и тому подобного, в испарениях, которые многих до него загубили, расцветшего цветком чистейшей лирики, мечтой о путешествии в петушковскую Аркадию?

Нельзя. Правда, как пелось в советской песне – почти по Зощенко: «Живем мы весело сегодня, а завтра будет веселей», – но иногда почему-то хочется об этом забыть. А Веничка для того, чтобы забыться, – в самый раз.

Только вот смеяться над его приключениями мы будем не вполне беззаботно. По крайней мере, пока что. И смеясь – будем помнить о том, что не выразимо словами. К этому еще одна, последняя цитата, на этот раз из Окуджавы:

Пройдут недолгие века –

      напишут школьники в тетрадке

все то, что нам не позволяет

      писать дрожащая рука.

Дрожащая от смеха или сведенная судорогой боли?.. Вот так же умирающий паяц истекает соком или кровью? Какая разница?..

А когда-нибудь, когда это уже станет возможно, мы поедем на Курский вокзал, а оттуда – на сто тридцать девятый километр, в Петушки. Выйдем на платформу и, наверно, закричим:

– Веничка, дружище, где ты? Веня-а-а-а!..

Лишь бы успеть на обратный поезд[770].

Владимир Войнович

Выступление на «Радио Свобода», 5 февраля 1989 года[771]

Книгу Венедикта Ерофеева «Москва – Петушки» в первую очередь можно сравнить с тем, на что она является пародией. А именно – с радищевским «Путешествием из Петербурга в Москву». В этих книгах есть много общего, а есть и кардинальные различия. Общее то, что оба автора, проехав каждый свое расстояние, увидели всю Россию, и души обоих «уязвлены стали». Но Радищев свою уязвленность выражает прямо, а Ерофеев прячет ее под растерянной ухмылкой заблудшего алкоголика. Разница в том, что у Радищева барин едет и с ужасом наблюдает жизнь народа, а у Ерофеева сам народ едет мимо себя самого и ужас, которым является его жизнь, воспринимает как норму. Барин видит народ, который страдает, но у которого все впереди, а ерофеевский Веничка видит народ веселый, но конченый. У него не только будущего нет, но и прошлое растворилось в алкогольном тумане. Строгий критик скажет, что Ерофеев перегибает палку и сгущает краски. Но сатирик, а Ерофеев в какой-то степени сатирик, должен перегибать палку и сгущать краски, иной раз до черноты. Он имеет право и даже обязан раскрыть бездну, заглянув в которую, «чтобы наша душа уязвлена стала». Ерофеев именно это и делает, и делает так, что мы сначала смеемся до колик, а потом впадаем во мрак. У многих людей, читавших эту уникальную книгу и встречавших автора, есть соблазн отождествить автора с героем. Так обычно бывает с народными писателями. Например, Есенина всегда отождествляли с героями его стихов. А в данном случае этот соблазн еще больше, потому что и автор, и герой, оба – Венички. На самом деле это Венички разные. Веничка-герой – это достойный умиления и сожаления падший ангел, а Веничка-автор есть пьющий, но высоко интеллигентный, думающий, чувствующий и ранимый человек, лицо которого плачет под маской. Веничка-автор не только сатирик, но и лирик, и даже романтик. Его так и подмывает сказать что-нибудь такое возвышенное, но как только возвышенная мысль возникает, он тут же сам над ней и посмеется, и сделает вид, что принадлежит она не ему, а герою. Поэма в прозе «Москва – Петушки» – сочинение классическое, его можно бесконечно перечитывать, и не надоедает. Эта поэма живет уже третий десяток лет, и мне кажется, что проживет еще не меньше чем триста, ну а автору поэмы, как редкому творению природы, я желаю прожить хотя бы треть указанного срока.

Андрей Зорин

Пригородный поезд дальнего следования[772]

Для того чтобы опубликовать эту повесть, или, по авторскому определению, поэму, Венедикту Ерофееву потребовалось чуть менее двадцати лет – срок по российским понятиям вполне умеренный. За эти годы книга, как водится, вышла за рубежом на всех мыслимых и некоторых немыслимых языках, а ее машинописные копии разошлись по отечеству в количествах, сопоставимых с нынешними печатными тиражами. Теперь бездомная поэма официально прописана в литературе, уже давно ощущающей ее присутствие. Однако ликовать преждевременно. Даже если отвлечься от купюр, сделанных в журнальном тексте, самый выбор мест публикации свидетельствует, что ерофеевская проза все еще обжигает руки, и, вынося ее на свет божий, приходится то гримировать автора под борца с алкоголизмом, то прятать в малотиражных экспериментальных изданиях.

Между тем манера Вен. Ерофеева равно чужда дидактическому пафосу и стилистическому радикализму. Его Веничка, повествователь, главный герой и alter ego автора, более всего выглядит старательным жизнеописателем, стремящимся быть верным действительности вплоть до мелких подробностей, непоправимо ушедших из нашего быта и придающих поэме характерный оттенок исторической экзотики. В самом деле, без реального комментария сегодняшнему читателю будет уже нелегко вспомнить, кто такой, скажем, Абба Эбан и что такое «розовое крепкое за рупь тридцать семь».

Впрочем, атмосфера 1969 года отразилась в поэме отнюдь не только в предметном слое повествования. По словам Белинского, «поэзия всегда верна истории, потому что история есть почва поэзии», и, если нас интересуют общественные умонастроения после краха шестидесятнических иллюзий, «Москва – Петушки» окажется неоценимым источником.

Следя за историей Веничкиных бедствий, трудно не почувствовать твердой убежденности автора в том, что господство несвободы и лжи есть непреложная данность, элементарная и неустранимая среда обитания, в которой человек обречен существовать в лучшем случае вплоть до смерти. Естественно, ключевыми при таком мироощущении становятся вопросы выживания и самосохранения, которые каждому приходится решать для себя самому, что начисто обессмысливает любую дидактику. Показательно, что, по собственному признанию, Вен. Ерофеев первоначально предназначал «Москву – Петушки» исключительно узкому кругу приятелей.

Любопытной приметой интеллектуального климата тех лет стала беспрецедентная популярность у часто