У Яковлева, думаю, всё было примерно так же – он бредил футболом с детства. Посредственности, мечтавшие о славе… Я сопротивлялся дольше Лёни – да я и сейчас играю, и не только в футбол. Зимой у меня – хоккей на валенках. Гардеробщица из оперного театра, принимавшая у нас с Янкой верхнюю одежду, однажды ехидно поинтересовалась:

– Вы что же, сегодня без клюшки?

Вспомнила, что несколько лет подряд я приходил на балет перед тренировкой. И, действительно, сдавал клюшку в гардероб.

А Лёня играть перестал. Вообще.

В сентябре прошлого года я позвонил ему по делу – бывает, когда рядом сидит кто-то важный для тебя, и ты звонишь по его просьбе, надуваясь от счастья, что можешь так легко и запросто решить чужую проблему. Кажется, речь шла о каких-то билетах.

– Лёня, здоро́во! – сказал я в трубку.

Мы целое лето не виделись – Янка готовилась к отъезду в Штаты, мы с Машей – к разводу.

Он ответил:

– Не Лёня, а Лена.

Я мог подумать, что ошибся номером, но ведь у всех нас мобильники – и номеров мы не помним в принципе. И на экране телефона светилась фотография Яковлева – в тельняшке, с мрачным прищуром.

Я мог подумать, что трубку схватила какая-то Лена – в конце концов, вокруг него всегда вились и трепетали женщины – но я хорошо знал его голос, это был прежний, брюзжащий баритон.

Я мог подумать, что это шутка – в общем, я так и подумал. Мы все порой по-дурацки шутим.

– Лёня, – повторил я ещё раз, потому что человек рядом со мной волновался о каких-то билетах, и это было очень важно.

– Лена! – раздражённо сказал Яковлев. И бросил трубку.

Для первого в году вечера в гостиничном холле было уж слишком людно. Кто-то громко хохотал – и я невольно вспомнил слова бывшей жены: «Всем хороша, пока не засмеётся». Это она про Наташу Яковлеву – у той, действительно, был резкий, неприятный смех.

С мягкого диванчика ко мне метнулась женщина – в летах, под градусом, блондинка.

– Ты почему на звонки не отвечаешь? – она напустилась на меня с такой яростью, что я не сразу узнал Ольгу Х. в её реальной версии.

– Телефон оставил в номере. Уже все позвонили, кто хотел. А мы же завтра с тобой?..

– Какое завтра! – Ольга говорила так громко, что на нас смотрели все, кто был в холле. – Я не усну до завтра, мы прямо сейчас должны с тобой об этом поговорить. Выложили, блин, в сеть подарочек, как раз к новому году. Ты видел?..

Она так выделила голосом последнее слово, что я увидел его набранным жирным шрифтом.

Ольга вернулась к диванчику, где лежала, раскрыв пасть, зелёная сумка, и вытащила из неё планшетник.

– Пойдём наверх? – предложил я.

Не хотелось смотреть этот «подарочек» здесь, в холле гостиницы, где уже никто теперь не смеялся, а все глазели на взбудораженную, румяную Ольгу, вцепившуюся в планшетник обеими руками. – Рум фо-ту-файв, сильвупле.

Портье выдал мне ключ с тяжелым металлическим брелоком – в карманах такой не потаскаешь.

В лифте Ольга прижалась ко мне, от неё непротивно, но явственно пахло потом. Годы заметно отредактировали её внешность, и я с трудом узнавал в потёртой, как старый ковер, дамочке одну из самых красивых девочек нашего курса. Теперь эта девочка показывалась редко – только если Ольга улыбалась. Но сейчас она почти плакала, и я машинально гладил её по голове – как специально разработанный для этой цели робот.

– А с кем дети? – вспомнил я, когда мы доехали, наконец, до моего этажа. У Ольги было двое совсем ещё маленьких сыновей и взрослая дочка, та самая, которая эмигрировала в утробе, на четвёртом курсе.

– Сестра с мужем приехали, – махнула рукой Ольга. – У нас же проходной двор, всё время кто-нибудь живёт. Маринка справится, да и мама вот-вот прилетит.

Я открыл дверь в номер. На столе возмущенно посверкивал телефон – одиннадцать пропущенных! Три от Ольги, два от Маши, шесть от Наташи Яковлевой. Ноут лучше не открывать – там, наверняка, роятся неотвеченные письма. Бьются, как голодные рыбы в аквариуме.

Ольга скинула туфли, влезла с ногами на кровать. Я не потрудился застелить постель, но мою гостью это не смутило. Она хлопнула рядом с собой, как будто обращаясь к собаке:

– Садись!

(«Хорошо, что не «ложись», – малодушно подумал я. В самом крайнем случае я бы, пожалуй, справился, хотя реальная Ольга Х. казалась мне и вполовину не такой привлекательной, как далёкая Алиса в купальнике).

Впрочем, Ольга, похоже, ни о чём таком не думала – и в лифте прижалась ко мне всего лишь как к давнему другу. Я сел рядом, она тряхнула волосами, брякнула браслетами – и включила, наконец, свой планшетник. Ток-шоу было записано в начале декабря, но в сеть его выложили только вчера.

Студия, оформленная в синих тонах. Зрители, перед которыми сидит, красиво сложив ногу на ногу, Лёня Яковлев. На нём платье и парик, длинные губы растянуты в жалкой улыбке. Или нет – не жалкой! Привычное недовольное выражение лица исчезло, Лёня сиял и переливался, как новогодняя ёлка у Нотр-Дам.

– Как мне вас называть? – спросил ведущий. Он держал микрофон, как ребенок – мороженое.

– Лена, – сказал бывший голкипер. – Я ещё не получила документы, но на Лёню уже не отзываюсь.

Ольга ткнула меня в бок, будто бы нас кто-то подслушивал – и вслух говорить было опасно.

В студии выступали психологи, психиатры, юристы и возмущенные дядьки, все как один похожие на Нинкиного давным-давно позабытого депутата. Дядьки заявляли, что если человек родился с яйцами, то он должен с этими яйцами жить и умереть. Юристы и сердобольные женщины призывали их к терпимости и ссылались на европейский опыт. Лёня закатывал глаза и рассматривал свои накрашенные ногти так, будто хотел набраться у них мудрости. В студию, под аплодисменты, по очереди входили наши бывшие и действующие коллеги – ответсек, Светлана Михайловна из отдела культуры, и – вот сюрприз! – оплывшая, как свеча, Нинка Малафеева в блестящей кофточке. Малафеева бросилась Лёне на грудь, и он бережно обнял её своими большими руками.

– Как грабли! – причитала Ольга Х.

Коллеги рассказывали телезрителям всей страны о том, что Леонид Яковлев был прекрасным журналистом, отличным спортсменом и другом. Видеоряд поспешно предъявлял доказательства – вот Лёня стоит на воротах, вот Лёня с блокнотом поспешно идет по перрону, провожая кого-то на соревнования, а вот он в тельняшке обнимается с армейским другом, лицо которого деликатно скрыто серыми квадратиками.

– Мы понятия не имели, – говорила Светлана Михайловна, а ответсек добавлял:

– Но он сам ушёл, по своему желанию. Никто не увольнял…

Я знал, что Лёня работал в газете до зимы, а потом начал, как выражались родители, «чудить». К тому времени он уже год как принимал женские гормоны.