– Приехали, – Винсент легко чмокнул меня в кончик носа, выпрямился. Вернул на палец перстень, улыбнулся. – Пойдем. Все будет хорошо.

Снаружи храм походил на фотографии европейских церквей: устремленные ввысь башенки с острыми крышами, стрельчатые кона с витражами. Но внутри вместо огромного пустого пространства с алтарем у дальней стены оказался коридор, протянувшийся в обе стороны от входа. У наружной стены – лавочки, по противоположной стене шла вереница дверей. Двери чередовались с углублениями, вроде альковов, внутри которых стояли низенькие скамеечки, окруженные цветами и… деревянными игрушками? Хотя… Предвечная мать. Или, может, так женщины просили у нее потомства? В голове закрутились десятки вопросов, и я открыла было рот, но, поймав на себе недобрый взгляд мальчишки в желтом долгополом одеянии, тут же его захлопнула.

Зачем я только согласилась! Я же, как та старуха из сказки, ни ступить, ни молвить не умею! У каждой веры свои правила, даже когда дело касается вроде бы одного бога, что уж говорить о богине чужого мира. Но если у нас, когда неправильно поведешь себя в церкви, максимум обругают бабки и выставят вон, то здесь в наказании за ересь недавно милосердно заменили сожжение повешением! Да, ересь – это серьезней, чем неподобающий наряд в церкви, но кто знает, что они тут сочтут за ересь? Поклонишься не так – и готово богохульство!

Я покосилась на Винсента. Тот очертил перед собой круг – правой рукой, по часовой стрелке, я повторила этот жест, склонила голову. Лицо служки – пусть будет служка, за неимением лучшего названия – разгладилось.

– Мы пришли преломить хлеб и разделить вино, – сказал Винсент, протягивая ему шкатулку с кольцом и серьгами.

– Долгой жизни и детей, – произнес мальчишка, и было видно: он повторял ритуальное пожелание столько раз, что оно превратилось для него в набор звуков. – Я позову брата Людвига. Подождите.

Он неторопливо направился вглубь коридора. Винсент опустился на скамейку, я устроилась рядом, вцепилась в его рукав.

– Что мне делать? Я же ничего не знаю!

– Все хорошо. – Он накрыл мою ладонь своей. – В моленную зайдешь после меня, с правой ноги, выйдешь с левой.

Господи, да я уже сейчас не соображу, где у меня правая нога, где левая! Зачем, зачем я согласилась на эту авантюру! Жили бы во грехе или как у них тут это называется, все равно я не верю ни в какую Предвечную. Из тех женщин-магов, кого я успела увидеть в университете, серьги почти никто не носил, но это ж не значит, что все они блюдут целибат. И мне бы сошло с рук. Даже если и не сошло бы, сплетней больше – сплетней меньше. Да что ж трясет-то так, будто в самом деле это я – жених, которого волокут под венец, наставив ружье!

– Как только зайдешь, осенишь себя священным знамением, – Винсент снова обрисовал в воздухе круг, показывая каким. Движение вышло уверенным и четким. Нервничает он, как же, спокоен как скала! – Отвесишь поясной поклон. Потом я возьму тебя за руку, и дальше слушай, что велит брат Людвиг. Все довольно просто.

Это тебе просто, ты в этом вырос, и даже если был не слишком усерден в вере, все равно нахватался. Я стиснула в пальцах юбку. Голова кружилась, сердце колотилось в горле, и начало колоть кончики пальцев. Нет, это никуда не годится, начинается гипервентиляция. Если дышать слишком часто – как я сейчас, от волнения – в крови снижается количество углекислого газа, меняется активность ферментов, и гемоглобин перестает отдавать кислород в ткани. Этак я и в обморок хлопнусь, точно изнеженная барышня былых времен.

Я заставила себя дышать ровно, сосредоточившись на ритме. Вдох – пауза… Пауза, я сказала! Выдох – пауза. Вдох… Ни о чем не думать, дышать и считать, сейчас станет легче. И в самом деле, когда в конце коридора показался бородатый старик в расшитом золотой нитью одеянии, голова уже не кружилась и сердце почти успокоилось. Правда, коленки все равно подгибались, едва я поднялась навстречу священнику. За ним следовали двое парней с едва пробившейся растительностью на лицах. Их желтые одеяния были расшиты лишь по подолу, обшлагам и у ворота.

– Долгой жизни и детей, – приветствовал нас старший.

В руках он держал поднос, где стояла деревянная чаша, накрытая ломтем черного хлеба, белоснежная тряпица и круглая глиняная шкатулка под крышкой. Кэри говорила, что черный хлеб – для простонародья. Или в храме он должен напоминать о смирении и нестяжательстве?

Еще немного, и я начну записывать вопросы, которые продолжают роиться в голове. Рехнуться можно, сколько вокруг мелочей, которые мне совершенно непонятны. И любая из них может оказаться вовсе не мелочью.

– Благодарю от нас обоих, – склонил голову Винсент, подставил мне локоть и повел следом за братом Людвигом.

Священник жестом – не прикасаясь – открыл одну из ряда дверей в стене, шагнул в проход, парни разошлись по обе стороны дверного проема. Едва переступив порог, брат Людвиг поклонился алтарю, где тоже стояли свечи, цветы и вырезанная из дерева лошадка, и, лишь выпрямившись, прошел в глубь комнаты – пожалуй, не больше кухни в стандартной «хрущевке».

Интересно, все двери в коридоре ведут в такие «моленные комнаты»? Здесь не принято собираться и молиться всей толпой? А проповеди? А церемонии вроде той, ради которой мы здесь? Впрочем, ни служка, ни священник, ни те, кто с ним, не выказали удивления, что с нами нет толпы родичей и друзей. Или толпу приглашают на первую часть церемонии – ту, что была вчера… господи, всего лишь вчера! «Перед лицом Предвечной матери и собравшихся здесь людей…». Да, похоже, так. Что ж, тем лучше. Меньше будет свидетелей, если я все-таки ошибусь и все испорчу.

Следом за братом Людвигом шагнул Винсент. Круг в воздухе, поклон. Теперь я. С правой ноги. Я едва не споткнулась на пороге, вспоминая, какая же из ног – правая. Кажется, ничего не перепутала, потому что, когда я выпрямилась после поклона и Винсент взял меня за руку, на лице священника не было ничего, кроме вежливой доброжелательности. Двое парней повторили тот же ритуал, войдя в комнату, разошлись в стороны, остановившись каждый в своем углу.

Священник поставил поднос на алтарь, снова поклонился. Развернулся к нам.

– Назовите ваши имена.

Мы с Винсентом представились. Мне удалось выговорить свое имя так, что голос не дрогнул. Наверное, потому, что моя рука была в его, и это касание согревало, заставляя забыть о страхе.

– Я, прозванный в миру Людвигом, верный сын