Резинков с Сударкиным прикрепляли их внизу.

После сигнала: «Пошел!» – я, в темпе отбегая от лунки, тянул веревку, ощущая упругую тяжесть болванки и воды, видя, как веревка врезается в лед, каждый раз оставляя в нем неглубокий желобок, похожий на круглый запил.

Очередная болванка выскакивала на лед. И ее оставалось только подтянуть к себе и развязать. А утяжеленная несколькими гайками веревка снова охотно погружалась в воду.

«Да, лед уже неважный. Не тот монолит, что был в начале экспедиции». Я припомнил, как не так уж давно мы опускали этот балласт вниз и вся наша экспедиция была еще впереди. От этих мыслей мне почему-то расхотелось бегать озорства ради туда-сюда по льду. И я стал просто монотонно и методично выбирать веревку с грузом, хотя это и было значительно труднее.

Но все же, несмотря на то что ощущение близкого расставания словно пропитало насквозь все эти последние дни экспедиции, в душе жила какая-то затаенная радость.

Да и день был такой замечательный! Такой беззаботно солнечный!

Мы с Юрием не вынули и половины чушек, как подводный дом, несколько раз качнувшись, словно пробуя свои силы, начал медленно подниматься из глубины, таща за собой корзину с оставшимся балластом и большим кислородным баллоном в ней.

В нескольких метрах от поверхности он вновь остановился, как бы раздумывая, что ему делать дальше.

Было вынуто еще несколько чушек, и дом медленно, почему-то очень страшно, как серая подводная лодка, вновь пополз вверх и на четверть показался из воды.

Когда последний балласт был выбран из корзины, дом, словно поплавок, выдавился на поверхность, завалившись при этом, уже на льду, набок.

Было решено отбуксировать его волоком, прицепив к мотоциклу, на берег, к старому причалу, возле которого находилась компрессорная для заправки баллонов аквалангов.

Мы были уверены, что он нам еще понадобится. Во всяком случае, на следующий год – уж точно. Для следующей ледовой экспедиции. Потому что наших «планов громадье» было рассчитано минимум лет на пять.

И никто тогда не знал, что эта комплексная ледовая экспедиция, по сути дела, будет первой и последней, потому что другие, запланированные, по разным причинам не состоятся. Или состоятся в сильно урезанном виде по времени и по программе.

Через много лет я как-то летом оказался в Больших Котах…

Проходя мимо дома, где когда-то жили Света и Саша, я увидел, что от написанного им некогда названия улицы: «Набережная Жака Ива Кусто, дом 1» уцелела лишь часть текста, складывающаяся теперь в иную, какую-то магическую фразу: «Набережная Ж… Ива …сто» – «Набережная Жива сто».

Действительно, берег в этом месте почти провалился, а набережная еще жива, хотя обрыв подходит уже почти к самой дороге.

А подводный наш дом, и доныне лежащий у причала, так больше никем ни разу никогда и не использовался.

Его почти замыло песком. И только часть корпуса видна теперь снаружи. Краска облупилась, и из-под нее, как язвы, проступает ржавчина. Иллюминаторы разбиты или выдавлены льдом. И острые осколки плексигласа торчат теперь по кругу, как хищные зубы акулы.

Я присел на прогретый песок рядом с домом, вернее, с видимой его частью.

Мимо, сверху, веселой гурьбой шагали беспечные неугомонные «студиозы», как всегда проходящие практику в Котах. Лохматые, поджарые, в минимуме одежды парни. И очень славные, симпатичные девушки в купальниках, весело смеющиеся шуткам своих попутчиков.

Из нынешних студентов уже, пожалуй, никто и не знает, как и когда здесь, возле «водолазного причала», появилось это нелепое сооружение.

«А помнит ли теперь сам дом то веселое свое новоселье? То беззаботное время, когда казалось, что впереди всех нас ждет непременно что-то очень важное и обязательно хорошее…»

«Да, молодость конечно же – прекрасная пора! Имеющая, правда, один существенный недостаток, – она очень быстро проходит. А надо ведь и дальше потом как-то жить, наверное, зная, что, может быть, самые счастливые дни твои уже минули. И что мы никогда уже не будем молодыми…»

Именно эту, такую простую и такую горькую, истину я вдруг со всей отрезвляющей очевидностью осознал в тот момент.

Похлопав дом по его прохладному боку, я тихо, словно это была только наша с ним тайна, спросил: «Что, одиноко тебе, дружище, здесь одному теперь торчать?»

Металл отозвался на хлопок ладони глухим звуком, похожим на очень далекое эхо. А набежавшая волна с печальным вздохом принесла очередную горсть песка…

Но тогда, на льду, когда наш дом, еще влажно блестя, лежал на боку, я не думал о печальных истинах Экклезиаста: «Все из праха и все возвратится в прах». И горьких мыслей таких у меня еще не было. Напротив, я чему-то радовался и даже смеялся, как и все остальные. Может быть, еще и потому, что видел, как к нашему лагерю стремительно с двух сторон приближаются движущие средства. Со стороны деревни – мотоцикл «Урал» с Давыдовым за рулем и с Путиловым в люльке, по позе которого можно было и невооруженным глазом определить, что он бережно и напряженно держит на коленях что-то очень хрупкое и ценное.

– Опять, наверное, купили дюжину бутылок доброго русского портвейна «Иверия», – безошибочно определил кто-то.

Оно и немудрено, поскольку выбор у тети Зои был невелик. Хлеб, спички, соль, вино, водка. Последнее – в изобилии и всегда, в отличие от остального.

Со стороны города, «в кильватерной колонне», приближалась целая кавалькада легковых автомашин.

Мы догадались, что это наверняка телевизионщики и газетчики вдруг, после неоднократных обещаний о приезде, вспомнившие о нас и об уникальности нашей, подходящей к концу экспедиции.

Ведущим этого разноцветного каравана был красный «жигуленок» Ромашкина, который предупредил нас заранее, что «на днях к нам нагрянет пресса» и чтобы «никаких там “Моби Диков”!».

А поскольку встреча машин и мотоцикла в заданной точке была неизбежна – это смешило всех. И мы гадали, сообразит ли Давыдов тормознуть за вагончиком, чтобы Путилов успел сунуть в рундук с дровами сетку с вином.

Именно так все и произошло.

Пока репортеры с фотокорреспондентами высаживались из машин, суетились вокруг майны и поднятого дома, а телевизионщики «выбирали нужный ракурс» для съемок, Путилов сделал свое дело и, выйдя из-за вагончика с видом наивного младенца, прямой, как шпага, простой, как лом, подошел к Резинкову и сообщил ему, что подарка Светлане они не добыли.

– Нечего там для нее купить. Одеколон и тот местные алкаши выпили, – доложил он, искренне осуждая последних и возмущаясь столь низким падением нравов.

– Ладно, я тогда, пока в костюме, метров на пятьдесят схожу, – явно тяготясь присутствием назойливых репортеров, щелкающих затворами фотоаппаратов, – сказал Резинков, повернувшись к Сударкину. – Подстрахуй меня. Там что-нибудь для Светки достану.