— Знаки пришить к одежде. Иголки и нитки взять в банной комнате. Повязку с номером носить на руке. Номер выучить наизусть и называть на проверке, — сообщает переводчик. — Твой номер: фюнф хундерт зибен унд зибцихь. Выучить!

Валя кивает. Немецкие числительные она помнит.

Все прошедшие регистрацию подходили к двери в торце барака и, предъявив свой номер, получали постели и рабочие фартуки. Валя едва удержала кучу вещей, которую ей выдали. Матрас оказался просто большим мешком, набитым чем-то вроде стружки. К нему прилагались тощая подушка, начинка которой шуршала, как сено, суровая серая простыня и два тонких одеяла. Сверху надзирательница бросила плотный фартук, и девочка, стараясь всё это не уронить, направилась в барак.

Ругая на чём свет стоит скупых и жестоких немцев, женщины разравнивали матрасы, застилали грубые простыни и обсуждали, чем это таким непонятным набиты подушки. Валя с трудом забросила на свой второй ярус вещи и по трём прибитым сбоку перекладинам забралась туда в надежде как-то сладить с этим непонятным бесформенным мешком. Пытаясь разровнять внутри него кучу стружки, она чуть не свалилась вниз.

— Стой, Валя, так не пойдёт, — сказала с соседней полки Марьяна. — Давай сюда два угла мешка.

Они растянули чехол за углы, и, пока Валя держала с одного конца, Марьяна наступила коленями на другой, а руками ловко распределила стружку внутри более-менее равномерно. Потом то же самое сделали с Наташиным и Марьяниным матрасами. Глядя на них, и другие стали помогать соседкам. Дело пошло гораздо быстрее.

— Марьяна, вот как это ты так умеешь: взялась — и все сразу начинают делать так же, — восхитилась Наташа.

Валя подумала, что Марьяна умеет ещё организовать жизнь и пригасить общее раздражение, настроить людей на лучшее. Как без неё было бы в дороге — неизвестно.

— Привет, новенькие! — раздалось с порога.

Все обернулись. У дверей стояла высокая худая плечистая девушка лет двадцати с нашивкой OST на выцветшем жакете.

— Пока анва́йзерки заняты, давайте знакомиться. Меня Шура зовут. Я в третьей от вас комнате живу.

— Кто-кто занят? — переспросили сверху.

— Ну, анвайзерки, надзирателки по-нашему. Немцы говорят «анвайзерин». Из наших две нормальные… ну, почти. Если не считать, что всё одно — фашистки, а фрау Вульф мы зовём Волчихой. Это самая высокая и худая. Такая гадина! Только и кричит: того нельзя, другого нельзя. Послушать её — ничего нам нельзя, только работать и бояться. И шланг при себе всегда держит.

— Какой шланг?

— А вот погодите, и вы с ним познакомитесь. Это у неё вместо плётки: ручка деревянная, а на ней кусок шланга из резины. Бьёт больно — ужас, кожу не так режет, как плётка, а синячищи оставляет — будь здоров. В общем, когда Волчиха дежурит — только держись. — Шура говорила быстро и почти без пауз. — А вы все откуда?

— Из Евпатории, из Саки, из Крыма, — раздалось из разных концов.

— У-у, то есть у вас все из Крыма? А из Курска никого нет? — Никто не отозвался, курских не было. — А нас тридцать четыре девчонки — все из Курска. А в пятой комнате все из Белоруссии.

— Сколько всего комнат? — спросила Марьяна.

— Жилых десять. Вот из шести людей вывезли — кого на другое место перевели, кого просто в другой барак — и вами теперь заполняют. Ещё в бараке большая столовка, кухня, туалет и баня. И там в бане можно ещё стирать и верёвки натянуты — сушить. Немцы за чистотой очень строго следят. И ещё есть кладовка, где вы матрасы получали.

— А вы тут давно?

— Давно. С февраля. А белоруски — ещё раньше.

— А лагерь большой?

— Говорят, бывают и больше, у нас только двадцать два барака. Семь мужских, на той линии, — Шура махнула рукой в сторону, — один семейный и двенадцать женских.

— Как семейный?!

— Ну как… кто добровольцами приехал — от голода спасались всей семьёй… поверили пропаганде, а кто здесь уже сошёлся. Немцы не запрещают о́стам со своими семьи создавать.

— Шура, погоди! Кому не запрещают?

— О́стам. Мы так себя зовём. Они нас остарба́йтерами называют, то есть восточными рабочими. А мы про себя говорим осты или о́стовки… Вот с немцами сойтись — не дай бог. В концлагерь закатают. Тут через проволоку ещё такой же лагерь для чехов есть. То есть снаружи это всё как бы один лагерь — в два ряда колючкой огорожен. А между ними и нами только одна линия колючки — внутренний забор. Им вообще-то запрещают с нами общаться. Но они уже нашли лазейки — подходят знакомиться. У них режим посвободнее нашего. В нерабочее время им даже можно выходить за территорию.

— Шура, не тарахти так, — засмеялась Нина. — Ты хочешь нам сразу всё выложить. А у нас и так в головах каша. Скажи лучше, а ещё два барака — кто?

— В одном полицаи-охрана и дежурка анвайзерок, а вообще анвайзерки — приходящие, они в городе живут. А ещё один барак — овощехранилище. Если кого туда работать отправят, имейте в виду — там очень холодно и сыро.

— Шур, не знаешь, сегодня кормить-то ещё будут? А то мы утром только ели. Не пойми какую баланду.

— Наверное. Мы со смены, нас ещё не кормили. Но ужин-то не ах какой. Та же брюква или кольраби на воде и скибочка хлеба, большая на вид, но то-оненькая. И кофе к ней или чай. Ну, это они говорят «кафе», на самом деле желудёвый. Но и тот — чаще утром. А чай — морковный, так… вода подкрашенная с сахарином.

— Ой, божечка… Экой малой-то какой! — вдруг воскликнул кто-то от дверей.

Возглас принадлежал женщине средних лет в пёстром платке на седеющих волосах и относился к Васятке, который решился слезть с нар и подойти к дверям. Оказалось, что на звонкий голос Шуры собрались в комнату и другие старожилы барака.

— Что ж теперь, и таких малых забирают? Или ты добровольцем?

— Ну что вы, каким добровольцем… — горько сказала Нина. — Просто куда же их? Муж на фронте, а больше у нас нет никого. Мы с ним оба сироты. Не пропадать же детям там одним.

— Это да… — вздохнула женщина. — Ну и правда — с матерью-то всяко спокойнее.

— Aufhören! Auf die Plätze![74] — ворвался резкий окрик, и пришедшие ринулись из комнаты, создав толчею в дверях. Валя увидела взметнувшуюся вверх широкую толстую плеть. Кто-то взвизгнул. Вот он, значит, шланг Волчихи. Будем знакомы.

Рослая сухощавая немка в форме — из тех, что распоряжались на регистрации, — вошла и строгим взглядом обвела комнату и притихших женщин. Большинство прибывших не понимали немецкого, но тон женщины и реакция старожилов точно объяснили, чем недовольна надзирательница. Тем временем рядом с нею нарисовался переводчик.

— Быстро закончить размещение и идти строиться на перекличку. Повязки с номером надеть! А потом в Esszimmer… в столовую. После ужина хождение по лагерю запрещается. Завтра утром распределение на работы. Подъём в пять часов.