– Мама, зачем тебе сумка…

– Хьан хаъ мича хiу йорах нисло? Букъ тiехь такхйо ас и цiа?

– Говори по-русски, мама! Ну я купила же все…

– Втридорога-то богатые мы покупать.

Мадина очень любила и жалела свою мать, и все-таки, ужасаясь самой себе, что она, чеченка, может думать так вблизи матери, тоскливо завидовала подругам-одноклассницам, которые почти все уже вышли замуж. Завидовала не банальному браку, а тому, что они жили отдельно. Некоторые, конечно, со свекровями, это гораздо, гораздо хуже, но те, кто вырвался на свободу, успел влететь в золотую клетку, пока не захлопнулась дверь, – как они не ценят своего одиночества с мужем в отдельном жилье!..

Мадина ходила по квартире, ходила, ходила, не смея присесть, наслаждалась свободой от смены, от кассы, от кресла, ходила, жалела, любила маму и в воображении первым делом оттирала, оттирала эти серые пятна с дверных косяков.

* * *

Мадина была красавица. Если бы ее семья тогда, в 1993-м, осталась в Грозном и пережила войну, то сейчас Мадина была бы замужем за богатым уважаемым человеком, родила бы уже второго ребенка и вовсю поправляла бы после родов фигуру, а на их свадьбе разбросали бы столько денег, сколько за всю жизнь не заработать этим нищим жадным жлобам, хозяевам супермаркета. Но Мадина была очень нетипичной чеченкой, начиная с бегства своей семьи из горящего Грозного и кончая тем, что она сейчас обычная продавщица, тогда как ее кавказские сверстницы жили теперь в Москве совсем другой, чем она, жизнью. Все шире росло паломничество в великую новую Мекку, но Мадине въезд в старый город был уже запрещен.

Мадина листала в книжном магазине очередной том «Намедни» и долго вглядывалась в фотографию, где официантки на пышном банкете даже будто и неохотно, словно уборщицы мусор, выгребают синие тысячные купюры из-под стола, за которым сидит начальник ее потерянной родины, – но это, впрочем, всегда казалось ей пошлостью. Но как она завидовала девушкам на увиденной однажды случайно дагестанской свадьбе! Как ей пошли бы эти короткие и приталенные – никак ведь не сочетающиеся с нормами! – платья, нежные бежевые и черные с блеском туфли на каблуке и с открытым мыском, завитые волосы, жемчужные серьги в розовых мочках ушей – а на ней только форменный синий фартук и стоптанные балетки. Мадина знала, что она красавица, и не могла удержаться от улыбки удовольствия, которое вызывала в ней реакция мужчин, берущих у нее из рук фарш и на секунду задержавших на ней потерянный взгляд. Мадина не кокетничала, нет, как можно, но ее задумчивость, ее мягкая, затемненная смуглостью красота, тихий и теплый голос делали так, что вокруг Мадины постоянно висело словно легкое облако из покоя и уюта, обещания ласки и чуда. Русские мужчины, видя ее резкие скулы, большие смородиновые глаза и тонкий изогнутый нос, сразу признавали в ней чужую, «черную» и все-таки, засмотревшись, не сразу могли указать на нужный фарш или кусок рыбы. Парни с Кавказа и те не все начинали приставать, а тоже, залюбовавшись, молча тыкали пальцем куда-то в готовый, совсем не нужный им шашлык в банке. От примитивных, не видящих разницу между нею и крашеной русской блондинкой в короткой кожаной юбке, Мадина просто уходила ненадолго в подсобку.

В ту зиму часто заходил один парень по виду чуть старше нее. Он был в огромных красных наушниках, делавших его голову похожим на баранью, когда круто, в спираль, закручиваются рога. Наушники покрывала темно-зеленая ушанка. Он был одет в темно-зеленую же мешковатую куртку, за спиной носил большой рюкзак, на дно которого аккуратно укладывал четыреста граммов фарша, мешочек лука и пачку недорогих макарон – больше он редко что покупал. Внешне он был очень русский, Мадина не знала, как объяснить – грузный, в ушанке, часто небритый, и казалось, что его карман оттопыривает бутылка, да, наверное, так и было, потому что нередко от него шел тяжелый отравленный зной перегара, и Мадина резко забывала улыбку и морщилась и тут же жалела странного парня, потому что вся русскость с него сразу слетала, и он становился удивительно тонким при своей грузности, извинялся осанкой, наклоном головы и опускал необыкновенной жалостливый, униженный взгляд с Мадины на переложенную зернистым льдом рыбу на прилавке. Приходил он обычно за полночь и долго слонялся вокруг мясного отдела, будто думая, что купить, и брал всегда один и тот же фарш, но за пятнадцать минут тяжелых раздумий успевал раза три полюбоваться Мадиной. Соседка Маша из сырного отдела однажды сказала ей, что парень справлялся, когда дежурит Мадина, и она про себя возмутилась, но когда увидела его в следующий раз, то опять пожалела за его чистый, взволнованный, совсем не мужской взгляд, извиняющийся за то, что он снова пришел посмотреть на ее красоту.

* * *

А город был большой. Мадина прожила в Москве уже двадцать два года и все не могла привыкнуть к тому, какой он большой. Подруг в техникуме она не завела, на большинство принятых здесь развлечений у нее не было денег. В выходные Мадина, если не пыталась отнять у матери работу по дому, которую та всё хотела делать сама, ругаясь при этом, что ее «заездили», любила поехать гулять одна, потому что привыкла всегда быть одна, зайти в большой книжный магазин и долго читать что-то стоя – ей все казалось, что это нельзя и ее сейчас погонят. Ела мороженое, гуляя по паркам, разглядывала, как одеты русские девушки. У нее до сих пор не было мобильного телефона, потому что он ей был не нужен – для связи с работой обходилась городским, и ей все хотелось купить нарядный, странно тяжеленький при своих миниатюрных размерах «Айфон», Маша как-то давала ей поиграть.

Назавтра не нужно было работать в ночную смену, и этого было достаточно, чтобы Мадина легко и рассеянно улыбалась, распространяя в полуметре вокруг себя приглушенный свет и смуглое кофейное тепло, и у встречных мужчин застывал взгляд, и они оборачивались ей вслед, пока их спутницы не дергали их зло за рукава хороших тонких пальто. Мадина, растеряв многие качества настоящей женщины, сохранила убеждение, что ее время заканчивается и замуж она вряд ли выйдет. За кавказца она уже не хотела, а к русским так и не привыкла, и, подумав в очередной раз, что возвращаться домой надо не к любимому мужу, мужчине, главе и хозяину всей окружающей жизни, а к старенькой маме, вздыхала, но, вспомнив, что завтра не надо в ночную смену, вновь начинала излучать свет и тепло, только свет и тепло – больше у нее ничего не было.

Домой Мадина возвращалась всегда рано и так ни разу и не узнала, каково это, когда за ней вдоль тротуара едет машина с двумя-тремя парнями, которые предлагают «просто покататься». Она не отказалась бы даже и «покататься» и вообще с кем-нибудь познакомиться. Однажды Мадина завела страничку на сайте знакомств и, сидя с ногами в кресле перед компьютером, пила вечером чай и разглядывала потенциальных поклонников, готовясь с всегдашней своей простотой ответить на чье-нибудь восхищение что-то простое и милое – как бы улыбнуться сквозь монитор. Но за один вечер она получила столько необыкновенных, невыполнимых, казалось, даже технически предложений – они были за гранью ее опыта, понимания и стыдливости, – и Мадина не испугалась, не возмутилась, а как-то нахмурилась, удалила страницу, и несколько дней ей потом казалось, что она забыла принять вечером душ, проработав весь день в рыбном отделе.