— Значит, вы бухгалтер и старший экономист? — Пиня-Петя возобновил светский разговор. — И следовательно, вы хорошо считаете?

— Или! — Сюська высокомерно взглянул на двоюродного брата.

Рива продолжала выковыривать арбузные семечки, хотя давно можно было приступить к еде, — однако она была не так проста, хоть и приехала из Херсона.

— Тогда сосчитайте: сколько вам лет, если на дворе стоит тысяча девятьсот тридцать первый год? — продолжил Пиня-Петя.

— Двадцать, — ответила Рива.

— А мне? Если я родился в тысяча девятьсот седьмом году?

— Вам тогда должно быть двадцать четыре года, — прилежно ответила Рива, моя будущая мама.

— Ну?! — продолжал озорничать Пиня-Петя. — И кто сказал, что мы с вами не подходим друг другу?

— Я сказал. — Сюська бросил недоеденный арбуз и боевито поправил тяжелую папаху.

Свадьбу играли в столовой Дома железнодорожников. Рива и Пиня-Петя, юные и красивые, принимали поздравления друзей и соседей. Все проходило пристойно и весело. Пока не пришел двоюродный брат жениха Изя Гурович по прозвищу Сюська. В белых парусиновых туфлях и в белом чесучовом костюме, карман которого подозрительно оттопыривался. Сюська обвел присутствующих хмельным плывущим взглядом и остановил его на молодых.

— Пиня, — сказал Сюська. — И ты, Рива. Я желаю вам счастья, долгих лет и множества детей. Ибо еврейская семья без детей — все равно что револьвер без патронов. Но у меня, слава богу, патроны есть. По крайней мере, один найдется. Для себя.

С этими словами Сюська выхватил из кармана револьвер системы наган и приставил его ко лбу.

Все остолбенели. Никто не верил своим глазам, не говоря уж о том, что многие вообще впервые в жизни видели настоящий револьвер системы наган… Сюська же не сводил своих диких черных глаз с новобрачных.

Стало тихо, как после выстрела.

В это время в зал вошла Ривина мама, моя будущая бабушка, Мария Абрамовна Заславская, в девичестве Лазаревич. Надо знать мою бабушку! Ее боялся даже одноногий дворник Захар, а Захар грубил даже управдому Насруллаеву, которому вообще никто не перечил, даже участковый милиционер Алиев, который не боялся даже Аллаха, потому что был пламенным большевиком-ленинцем… Словом, бабушку боялись все, кроме меня. Но я появился позже, а стало быть, ее тогда боялись все, без исключения.

— Что за манера, босяк! — воскликнула бабушка. — Куда ты пришел? На свадьбу или в тир?! Хорошее воспитание дали своему сыну старики Гуровичи! — Бабушка шагнула к дрожащему Сюське и, разжав его холодные пальцы, вывернула оружие.

Сюська согнул ноги, присел на корточки и заплакал. Рива и Пиня-Петя подошли к нему и принялись гладить его по голове; они любили Сюську, но каждый по-своему… Потом, втроем, они отправились к Сюське домой, чтобы подложить наган в шкаф раззявы-соседа, служившего охранником ювелирного магазина…

Так закончилась свадьба, которая состоялась в мае 1932 года, а через положенный природой срок, точно по расписанию, в январе 1933 года, родился я.

Сюська вернулся к своей жене, добрейшей женщине, тете Софе, которая уже растила его дочь — Мери, а вскоре после этой истории родилась еще одна дочь — Инна. Девочки до такой степени были похожи на отца своими мелкими, но яркими чертами лица, что незнакомые люди останавливали их на улице с вопросом: не дочери ли они Гуровича, начальника финансового отдела Машиностроительного завода имени Лейтенанта Шмидта? Вот они-то и проживали сейчас в Лос-Анджелесе. Старшая, Мери, жила под одной крышей с родной сестрой покойной матери, младшая — со своим семейством: мужем и двумя женатыми сыновьями и двумя внуками.

Возвращение, пусть мысленное, в далекие годы детства и юности было для меня столь трепетно, что смазывало впечатление от встречи с Лос-Анджелесом. Удел сентиментальной души… Интересно, я узнаю Мери? Ведь мы не виделись более сорока лет, с тех пор как я, закончив институт, уехал из Баку. Конечно, я нередко наведывался, навещал родителей, но с родственниками пути как-то не пересекались. Однако отца девочек, дядю Изю Гуровича, легендарного Сюську, я видел довольно часто — он жил в Ленинграде со своей новой семьей, и мы дружили до самой его кончины…

Лос-Анджелес… продолжение

…Она меня узнала. И я ее узнал. Сквозь моложавое, с мелкими чертами, лицо проступал рисунок лица дяди Изи Гуровича: удивительно, как дочь была похожа на своего отца — что анфас, что в профиль. Сидя в машине, я искоса поглядывал на Мери, удивляясь подобному сходству.

Автомобиль резво нес нас вдоль бульвара Санта-Моника, смиряясь перед светофорами. Четкая геометрия здешних улиц напоминала мне геометрию улиц Петербурга, стой разницей, что дома тут были малоэтажны и унылы. Это обескураживало. Впрочем, классические контуры небоскребов даун-тауна высились в стороне от нашего маршрута, подсказывая, что рановато, пожалуй, составлять впечатление от Лос-Анджелеса — все еще впереди…

На каком-то отрезке бульвара взгляд, взметнувшись поверх крыш, уперся в далекий лесистый холм с летящим словом «Голливуд», и я умиротворенно откинулся на теплую кожу автомобильного сиденья в предвкушении праздника.

Пятнадцатиметровые буквы возвела в 1923 году фирма по торговле недвижимостью в своих рекламных целях, и тогда надпись читалась как «Голливудленд». Тысячи лампочек, за которыми наблюдал специальный смотритель, высвечивали по ночам это слово. Со временем четыре последние буквы куда-то исчезли. А парящие над городом буквы, вместе с целым районом Лос-Анджелеса, прибрал к рукам центр мировой киноиндустрии.

Кончился день. Кончался вечер. Подступала полночь… Витрины и окна первых этажей на бульваре Санта-Моника попрятались за ажурные металлические жалюзи, словно заперлись в тюремных камерах. Прохладный воздух холодил ноздри…

Получив карт-бланш на вольное времяпрепровождение, я шагал к Променаду — месту, на которое меня нацелил муж младшей троюродной сестры. «Там, — сказал он, — бездельничают всю ночь, а мне завтра спозаранку подниматься на работу. Знаешь, как работает Америка? Уходят засветло, приходят затемно — на том и стоит Америка». Честно говоря, я был рад: одиночество — лучший спутник в такой прогулке. Тем более весь вечер я был во власти родственников. Правда, днем, изловчившись, ускользнул с племянником Димой, что работал в Голливуде по компьютерной части…

Когда мы по прекрасному шоссе подъехали ко входу в этот киновертеп, Дима передал мне нагрудный знак штатного сотрудника, и я, нисколько не смущаясь, продефилировал мимо контролеров, реально ощутив тяжесть сэкономленных тридцати пяти долларов.

За металлической оградой студии кинокомпании «Юни-версал» я тотчас попал в толпу туристов, которым тут несть числа, и, сверяя свой маршрут с путеводителем, попытался по-быстрому обойти сей легендарный киногород. Но по-быстрому не удалось — толпа никуда не торопилась. Толпа наслаждалась… Оказывается, Голливуд — это не киностудия, как, скажем, «Ленфильм». Голливуд — это государство-конфедерация, раскинувшаяся