В последнее время Эльсинома постоянно чувствовала себя усталой. Никогда еще ей не доводилось работать так тяжко, как в последние несколько дней – с тех пор, как известия о кризисе на западе Зимроэля достигли Лабиринта. Теперь в кафе с утра до вечера было полно чопорных чиновников понтификата, обсуждавших последние новости за чашей-другой доброго малдемарского или золотого дюлорнского вина – они требовали самого лучшего, а когда волновались, то в особенности. Вот она и носилась как заведенная, следила за посудой, делала внеочередные закупки у виноторговцев. На первых порах это приятно щекотало нервы, как будто она сама была причастна к разрешению этого исторического кризиса. Но теперь она просто изнемогала.

Последняя мысль, промелькнувшая перед тем, как она погрузилась в сон, была о Хиссуне: принце Хиссуне; она никак не могла приучить себя воспринимать его имя с этим титулом. Она не имела известий о нем уже несколько месяцев, с тех пор как от него пришло то невероятное, невозможное письмо, в котором он извещал, что его ввели в наивысший круг Замка. Но с тех пор его образ в ее представлении размылся, и он был уже не тем остроглазым умненьким малорослым мальчишкой, который некогда умилял, забавлял и поддерживал ее, а незнакомцем в роскошном одеянии, пребывающем в совете высших за обсуждением умопомрачительных вопросов, касающихся судьбы мира. Ей представилось, что Хиссун сидит за огромным столом, отполированным до зеркального блеска, среди мужчин постарше; их черты нельзя было различить, но они излучали властность и величие и все смотрели на Хиссуна, который что-то говорил. Но это видение тут же исчезло, и в сознание Эльсиномы явилась Владычица.

Послание оказалось очень коротким. Она будто бы находилась на Острове – так она решила, увидев белые утесы и круто поднимающиеся террасы, хотя никогда не выдела его своими глазами; она, по правде говоря, никогда не бывала за пределами Лабиринта – и, в буквальном смысле, как во сне, даже не шевеля ногами, она двигалась по саду, который поначалу показался ей опрятным и свежим, но чем дальше, тем более обретал запущенный и потемневший вид. Рядом с нею шла черноволосая, облаченная в белое Владычица, казавшаяся усталой и опечаленной, а вовсе не той сильной, теплой, внушающей душевный покой личностью, которую Эльсинома привыкла видеть в прежних посланиях; она клонилась под бременем забот, веки на опущенных долу глазах припухли, движения были неуверенными. «Поделись со мною силой», – чуть слышно произнесла Владычица. «Что-то здесь не так, – подумала Эльсинома. – Владычица приходит, чтобы дать нам свою силу, а не воспользоваться нашей». Но та Эльсинома, что была во сне, не колебалась ни мгновения. Она была рослой и энергичной, ее голову и плечи окутывал мерцающий нимб. Она привлекла Владычицу к себе, прижала к груди и крепко обняла; та вздохнула и, кажется, часть боли покинула ее. Затем женщины отступили друг от друга, и Владычица, светившаяся теперь так же, как и Эльсинома, приложила пальцы к губам, послала Эльсиноме воздушный поцелуй и исчезла.

И все. Эльсинома неожиданно быстро проснулась и увидела все те же обшарпанные стены своей квартиры во Дворе Гуаделума. Она все еще ощущала отзвуки послания, в этом не было никакого сомнения, но послания прошлых лет всегда приносили ей ясное представление о новой цели, указывали направление перемен в жизни, а это оставило лишь недоумение. Она не могла понять смысла такого послания, но, может быть, он еще дойдет до нее, думала она, через день-другой.

Из комнаты дочерей доносился какой-то шорох.

– Элимур! Мараун!

Ответа не последовало. Эльсинома выглянула и увидела, что девушки шушукаются, склонившись друг к дружке, и Мараун поспешно спрятала что-то за спину.

– Что это у тебя?

– Ничего, мама. Так, пустячок.

– Какой еще пустячок?

– Безделушка, только и всего.

Однако интонация Мараун показалась матери подозрительной.

– Дай-ка посмотреть.

– Но это действительно пустяк.

– Дай посмотреть.

Мараун бросила быстрый взгляд на старшую сестру. Элимур, выглядевшая встревоженной и явно ощущавшая себя не в своей тарелке, лишь пожала плечами.

– Мама, это личное. Может же у девушки быть хоть какая-то личная жизнь? – сказала Мараун.

Эльсинома протянула руку. Мараун, наклонилась вперед и неохотно протянула матери небольшой зуб морского дракона, покрытый искусной резьбой в виде незнакомых и вызывающих странную тревогу остроугольных символов. Эльсиноме, все еще пребывавшей в ауре послания, маленький амулет показался зловещим и угрожающим.

– Где ты это взяла?

– Мама, такие у всех есть.

– Я спрашиваю: откуда оно у тебя?

– От Ванимуна. Вернее, от Ванимуновой сестры Шулейры. А ей дал он. Мам, отдай, да?

– Тебе известно, что это значит? – спросила Эльсинома.

– Значит?

– Да, именно это я и сказала. Что это значит?

– Да ничего не значит, – пожав плечами, ответила Мараун. – Это просто безделушка. Я просверлю в ней дырку и буду носить на шнурке.

– И ты думаешь, что я поверю?

Мараун промолчала.

– Мама, я… – заговорила Элимун и осеклась.

– Продолжай.

– Мама, это всего лишь мода. Такие все носят. У лиименов появилась новая безумная идея, что морские драконы – это боги, что они вот-вот захватят мир и что все беды последнего времени знаменуют их пришествие. И в народе говорят, что если мы будем носить зубы морских драконов, то спасемся, когда драконы выйдут на сушу.

– В этом нет ничего нового, – холодно ответила Эльсинома. – Об этой чепухе болтают уже не одну сотню лет. Но всегда тайно, шепотком, потому что это глупости. Безумные – но глупости, и ничего больше. Морские драконы – это всего лишь рыбы-переростки. О нас печется Божество – Единый, и проводниками его воли являются корональ, понтифик и Владычица. Вам понятно?

Быстрым гневным движением она переломила конический зуб и швырнула обломки Мараун, которая взглянула на нее с яростью, какой Эльсинома никогда еще не видела у своих дочерей. Она резко повернулась и поспешила в кухню. Руки у нее тряслись, ее бил озноб, и от покоя, снизошедшего на нее от Владычицы в послании – сейчас ей казалось, что с тех прошло, самое меньшее, несколько недель, – не осталось ровным счетом ничего.

Для входа в порт Нуминора требуется все мастерство опытного лоцмана, поскольку канал там узок, а течение быстрое, и частенько за одну ночь на фарватере возникают новые песчаные мели. Но Панделум спокойно и уверенно стояла на мостике, четкими решительными жестами отдавала команды, и флагман короналя с высокомерной непринужденностью миновал горловину канала и вошел в просторную безопасную гавань – единственную на алханроэльской стороне острова, где море сумело прорваться сквозь грандиозную меловую стену Первой террасы.

– Я уже здесь ощущаю присутствие матери, – сказал Валентин, когда корабль остановился и они приготовились сойти на берег. – Оно доносится до меня, как аромат алабандины на ветру.