Тут произошло такое, что прервало нить моих размышлений. Граф-герцог Оливарес завершил свой краткий доклад, и в обычно бесстрастных глазах короля, устремленных на капитана, вдруг мелькнуло любопытство, а голова чуть заметно кивнула в знак одобрения. Четвертый Филипп замедленными движениями чрезвычайно неторопливо поднес руку к своей августейшей груди, отстегнул висевшую на ней золотую цепь и протянул ее министру. Тот взял, с задумчивой улыбкой взвесил на ладони, а потом, ко всеобщему удивлению, обратился к нам:

— Его величеству угодно, чтобы вы приняли это.

Сказано было столь свойственным ему резким и надменным тоном и сопровождено жестким взглядом черных глаз и улыбкой, таимой в буйных зарослях усов.

— Золото Индий, — добавил он с нескрываемой насмешкой.

Алатристе побледнел. Застыв, как каменное изваяние, он смотрел на Оливареса, но, казалось, не слышал его. Граф-герцог по-прежнему протягивал ему на ладони цепь.

— Не заставляйте меня ждать, — бросил он нетерпеливо.

Капитан наконец очнулся. Обретя свое обычное спокойствие и выйдя из столбняка, он взял цепь, пробормотал какие-то невнятные слова благодарности и вновь взглянул на короля. Филипп продолжал смотреть на него с тем же любопытством, покуда Оливарес занимал свое место рядом с его величеством, Гуадальмедина улыбался, придворные оправлялись от изумления, а процессия готовилась двинуться дальше. Вдруг Алатристе почтительно склонил голову. Король снова едва заметно кивнул и отошел.

Я хвастливо вертел головой, гордясь своим хозяином, а все окружающие удивленно рассматривали его, спрашивая себя, кто, черт возьми, тот счастливец, которому граф-герцог из своих рук передает подарок его величества. Дон Франсиско де Кеведо пребывал в полном восторге от этого события: тихонько посмеивался, прищелкивал пальцами на манер кастаньет и твердил, что надо тотчас спрыснуть его в харчевне Бесерры, где он немедля запишет стихи, которые — не сойти ему с этого места! — сию минуту родились у него в голове:

— Когда мы что имеем, не храним, когда мы о потерянном не плачем, готовы мы к провалам и удачам, и рук Судьба не выкрутит таким, — читал он, ликуя, как всегда, если предоставлялась возможность щегольнуть свежей рифмой, как следует подраться или выпить доброго вина:

Будь, Алатристе, вольный человек,

И в смерти будь хозяин положенья

Живи один — к исходу бытия

Пусть лишь тебя коснется смерть твоя[24].

Капитан, так и не надев шляпу, смотрел вслед человеку, которому посвящались эти строки, а король удалялся в сопровождении своей свиты. И я удивился, заметив, что лицо моего хозяина омрачилось, словно случившееся связало его — в смысле символическом — сильнее, нежели он сам того желал. Человек тем свободнее, чем меньше он должен, и в душе моего хозяина, способного убить человека за дублон или за необдуманное слово, жили нигде не записанные, никогда не произнесенные вслух понятия, не менее святые, чем дружба, дисциплина, верность слову. И покуда дон Франсиско де Кеведо продолжал на ходу сочинять строфы своего нового сонета, я понял — или почуял, — что для капитана Алатристе эта золотая цепь — тяжелее чугуна.

ИЗВЛЕЧЕНИЯ ИЗ «ПЕРЛОВ ПОЭЗИИ, СОТВОРЕННЫХ НЕСКОЛЬКИМИ ГЕНИЯМИ ТОГО ВРЕМЕНИ»[25]

Напечатано в XVII веке без выходных данных. Хранится в отделе «Графство Гуадальмедина» архива и библиотеки герцогов де Нуэво Экстремо (Севилья).

Франсиско де Кеведо

Нравственные наставления капитану Диего Алатристе

Сонет

Когда мы что имеем, не храним, когда мы о потерянном не плачем, готовы мы к провалам и удачам, и рук

Судьба не выкрутит таким.

Когда мы не прельщаемся мирским, мы, встретив

Смерть, пред черепом незрячим глаз не отводим, и лица не прячем, поскольку в грязь не ударяли им.

Страшись, Диего, головокруженья страстей, которых полон этот век

Будь, Алатристе, вольный человек, и в смерти будь хозяин положенья.

Живи один — к исходу бытия пусть лишь тебя коснется смерть твоя.

Строфы на мученическую смерть незабвенного Никасио Гансуа, принятую им через удушение в славном городе Севилье

Приписывается дону Франсиско де Кеведо

Песнь первая

Давненько столько народа не видел свод каземата: краса севильского сброда, отборные все ребята!

Святых поминая всуе, идет проститься когорта — назавтра Нико Гансуе харчиться в гостях у черта

Мудра короля забота, для многих тюрьма — награда, а если завтра гаррота, то, стало быть, так и надо!

Идут крестоносцы боен, пропущены стражей разом, (а каждый стражник подпоен, а каждый стражник подмазан)

В плащах по самые брови, с клеймом на душе и шкуре, хлебнувшие вдосталь крови — явились, не обманули.

И пир уж горой — гляди ты, какие цветки-бутоны! И все как один бандиты, бахвалы и фанфароны

Высокого рода парни (здесь девки не портят вида!), и шляпы у них шикарней, чем шляпы грандов Мадрида.

Пышнее мессы не сыщем Святому Глотку и глотке, и ножик за голенищем у каждого в той слободке

На то и собрались вместе, сойдясь в благородном деле, чтоб смертнику честь по чести воздать, и в том преуспели.

Вон там Красавчик, что с девой схож видом, с мужем — отвагой, владеет правой и левой, равно гитарой и шпагой.

А рядом с ним Сарамаго, знаток ученой латыни, в руке то перо, то шпага — он лихо фехтует ими.

Поодаль, слегка на взводе, прислушиваясь вполуха — шельмец Галеон (в народе такая за ним кликуха).

А за табачным туманом зверье особой породы — Кармона с доном Гусманом, тузы крапленой колоды.

А возле — такие принцы, друзья ночного улова, кидалы и проходимцы, охотники до чужого.

И каждый весьма достоин, чтоб задал король им перцу. А вон Алатристе — воин любезный нашему сердцу, явивший столько примеров и доблести, и сноровки среди других кавалеров пеньковой мыльной веревки.

Бальбоа с ним неразлучен, что носит штаны недаром, в боях под Бредой приучен удар отражать ударом.

Всем скопом под сегидилью с азартом карты метали, с Гансуа ночь проводили, остатний век коротали.

Они заслужили, Боже, чтоб ты их впредь не обидел, послав им спутников тоже в последнюю их обитель.

Песнь вторая

Приходит стряпчий в собранье, а с ним судейская свора, разбойничкам в назиданье зачесть слова приговора.

Привычный к любой невзгоде, Гансуа сидит с парнями, тасует карты в колоде да бьет тузов козырями.

Пускай приговор несладок, Гансуа глух, как надгробье. К нему с пригоршней облаток спешит его преподобье:

«Покайся в преддверье смерти, прими причастье святое! » Да только — верьте, не верьте — Гансуа в ответ: «Пустое!