— Что я сделал?

— Грохнул его. Ты…

— Заткнись лучше.

— Но это же круто, грохнул чувака.

— Я никого не грохнул, грохнуть можно из пистолета.

— Все равно ты крутой.

— А ты глупый, Ляйф. Жаль, что от этого тебя полечить нельзя.

Идя по коридору, я слышу, что он продолжает играть сам с собой, наверняка до сих пор пытается попасть по мячу тыльной стороной ракетки.

Раз бессонной ночью я украдкой пробираюсь из своей комнаты в дежурку. Сегодня смена Микаеля. Он слушает старенький транзистор и листает книжку, перед ним расположен ряд маленьких черно-белых экранчиков, на которых видны коридоры и комната отдыха. Я здороваюсь. Он откладывает книгу, биографию Джими Хендрикса, улыбается. Наливает мне чашку кофе из своего термоса и достает из маленького холодильника бутерброд. Мы говорим о рок-музыке. Микаель слушает ту же музыку, что и я до больницы. Он говорит о диске, который хочет купить, но достать его трудно.

— Получил письмо от Амины?

— Да.

— Ты скажи, если лажа какая. Я устрою так, что они вообще к Петерсону попадать не будут.

— Спасибо…

— У меня тут кое-что есть, ты должен посмотреть.

Он лезет под стол и вытаскивает кипу газет: «Экстра Бладет», «БТ».

— Читал о себе?

— Нет.

— Конечно нет. Если Петерсон узнает, что я тебе это показал, он меня распнет. Ты не заметил, что последние несколько недель у нас тут не видно газет?

— Я об этом как-то не думал.

— Так это из-за тебя. Чтобы ты не прочитал, чтó о тебе пишут. Или чтобы кто-нибудь другой не прочитал. Думают, это тебе повредит.

— А ты что думаешь?

— Мне пофиг, у тебя есть право узнать, что о тебе пишут.

Он кладет передо мной стопку газет. Я листаю их, просматриваю заголовки.

Большие красные буквы и фотография Эркана на кухонном полу. «Молодой турок зарезан». «Молодой турок ликвидирован». Я прочитываю пару статей. Первые два дня они в основном пытались найти что-нибудь на Эркана. Его имя связали и с торговлей гашишем, и с торговлей левым товаром, и назвали происшедшее воздаянием. Возраст его колеблется от двадцати пяти до двадцати семи лет. Через два дня история снова на первых полосах: «Юный турок убит сумасшедшим». Они смакуют то, что я датчанин, и то, что сумасшедший. Строят догадки по поводу причины убийства, печатают высказывания экспертов. Еще день спустя они обнаружили, что мы с Аминой переписывались. Получили информацию от анонимного источника в больнице.

— Ты правда об этом не слышал?

— Нет.

— Первые два дня вообще ничего, кроме этого, в газетах не было. Посмотри письма читателей, это самый бред.

Я перелистываю, нахожу письма читателей. И понимаю, что он имеет в виду.

Датский священник пишет, что это только первые предвестники ситуации, близкой к гражданской войне, и он давно это предвидел. Что с исторической точки зрения так происходит всегда при смешении культур. Представитель муниципалитета полагает, что это явный признак несостоятельности системы районной психиатрической помощи, работу которой следует пересмотреть. Они разузнали мое имя, Янус, и по письмам я понимаю, что оно постепенно стало синонимом самого убийства. Они пишут «Янус», будто все знают, о чем идет речь. Я читаю другие письма. Хадерслевская домохозяйка считает, что это трагедия, но вполне закономерная, раз уж мы нараспашку открываем наши границы.

— Я не расист, Микаель.

— А я ничего такого и не имел в виду. У тебя наверняка были свои причины его убить, я всегда это говорил. Ладно, ты псих…

— Разумеется.

— Но у тебя были причины… Но скажи-ка мне… Это ведь не из-за того, что ты думал, что он с Марса или какая-нибудь такая дребедень?

— Нет.

— Нет, я так и думал.

— Конечно, он был с Марса. Но это не потому.

— Нет, конечно нет.

Я начинаю уставать, думаю, я теперь смогу уснуть. Благодарю за бутерброд и собираюсь встать.

Микаель кладет руку мне на плечо:

— Еще только одну прочитай.

Он быстро пролистывает пачку и, вытащив нужную газету, кладет мне ее на колени.

Мятая утренняя газета. Сначала я не могу разобрать, что изображено на фото на первой странице. А потом понимаю, что это. Нечто, когда-то бывшее низеньким зданием, теперь сожжено дотла. Я нахожу статью в середине газеты. Это пиццерия на Амагере. Владелец стоит у сожженного здания, рядом с ним стоит его жена. Трудно разглядеть такие детали на шершавой поверхности газетной бумаги, но, похоже, она плачет. За ними дочерна обгоревшая кирпичная стена, в воздухе торчат обожженные доски деревянного остова здания.

На соседней странице — еще одна фотография сожженного здания, фотография больше, на ней видно низкую кирпичную стену рядом с пиццерией, на ней — надпись большими красными буквами:

ЯНУС ПОЙМЕТ

Я смотрю на Микаеля, он смотрит на меня, никто не смеется.

Я желаю Микаелю спокойной ночи. Он обещал как-нибудь принести новую демозапись, чтобы я послушал, как идут дела у его группы. Называется Kindergarten Junkies,[7]он говорит, они выступают почти каждый выходной. Я ложусь спать.

Я начал смотреть сериал. Нас таких несколько, каждый день в четыре часа мы садимся и ждем начала новой серии. Это дешевая мелодрама, со стенами, которые трясутся, когда кто-то хлопает дверью, а они в этом сериале много хлопают дверями. Иногда они обнимаются, и видно, что она, глядя в камеру, делает это не всерьез, ее взгляд становится очень холодным и жестким. Это плохой сериал, но мне нравится ждать следующей серии. Жирная Грета смотрит сериал вместе со мной. Если она пропускает серию из-за приступа, то всегда спрашивает, что произошло. А так она сидит рядом со мной, крутит мне сигареты, и мы смотрим, кто кому изменил и с кем и кто кому не родной ребенок. Руки у меня больше не трясутся настолько, чтобы я не мог скручивать сигареты, но Грета говорит, что ей приятно. Думаю, она ко мне неравнодушна. Если будет хорошей девочкой, может, разрешу ей на днях мне подрочить.

Анна повесилась. Сначала пошли слухи по больнице, потом я спросил Микаеля, и он сказал, что это правда. Она повесилась на потолочной балке в своей мастерской. Врачи говорят, это потому, что она перестала принимать лекарства. Она не оставила прощального письма. А я бы удивился, если бы оставила, для нее это чересчур мелодраматично. Ее последние картины были черными. Только черная краска на холстах, много слоев черной краски.