— И где она? — вскочив, спросил Андрей.

— Да вот же! Господин Валер с ней всю дорогу разговаривал на господский лад, она слушала, я ей онучи суконные смастерил, покрышку с сиденья разрезал, чтобы ножки не поморозить. Я-то старался, а он так ловко с ней поговорил, что за него держится, не пущает! — со смешной укоризной сообщил Еремей. — Ее эти ироды до полусмерти напугали!

Андрей уверенно пошел на голос, коснулся сперва Еремеева плеча, потом — Валерова, определил под тулупом Машу, она шарахнулась.

— Вот что. Тимошка не распрягал еще? Пусть катит в деревню, ищет чистую бабу — за Машей ходить.

— В деревню? — удивился было Еремей. — А что ж — бабы рано встают, им скотину обряжать. Фофанюшка, ступай на конюшню, сделай милость.

— И потом дров в печку подбрось, изба-то выстывает, — добавил Валер. — А Машеньку согреть надо, хоть в одеяло завернуть. Платье на ней все ободрано. Я чай, ее в том доме, напившись, завалить хотели и под юбку со всей основательностью залезть. Потому и кричала, и вырывалась, и убежала куда глаза глядят. Испугали бедняжку нашу, все еще дрожит.

— Я подброшу, — сказал Еремей и взялся за дело. — Ну, не плачь, голубушка наша, Андрей Ильич тебя уж никому в обиду не даст. Не плачь!

Но Маша громко разрыдалась. Валер усадил ее, обнимая за плечи, на лавку, поближе к печке.

— Думал, убью пьяную скотину, — сказал он. — Ведь на Машином месте могла быть моя дочка. Ну, будет, будет, сударыня, все дурное кончилось, теперь — лишь хорошее…

— Дядя Еремей, нужно напоить горячим, накормить, — велел Андрей. — И тут же я с ней поговорю. Надобно узнать все про того негодяя, что сбил ее с толку, получал от нее письма, а потом увез ее из обители и поселил в Гатчине. Надобно ее хорошенько выспросить, и этим я сейчас займусь!

— Побойся Бога, Соломин! — воскликнул Валер. — Девица ничего не соображает! От расстроенных чувств у нее в голове сделались вертижи и ваперы[9].

— Сейчас я с ее ваперами разберусь. Только пускай малость успокоится.

Но решительное намерение Андрея потерпело крах. Маша при первом же вопросе о французском маркизе снова зарыдала. Андрей попытался выяснить, кто хоть напал на нее в Гатчине, — и это не удалось.

— Оставь ее в покое, — сказал Валер. — Потом все сама расскажет. Если со стыдом справится.

— Мне нужно знать сейчас.

— На что — сейчас? Ты что, Соломин, узнав, сразу же помчишься воевать?

— Я должен все обдумать, не тратя времени.

— Тебя, Андрей Ильич, не иначе как в кузне заместо плужного лемеха выковали, — заявил Валер. — Ты не шпага, не рапира, те — верткие, гибкие. Ты — лемех, так и режешь напрямую, что подвернется.

— Да, — подумав, отвечал Андрей. — Я именно таков. И знаешь, сударь, таков становится всякий человек, который всего в жизни лишился. Вообрази дерево весной, с веточками, с цветочками. И его же вообрази, когда дровосек отсек все ветви и самую кору ободрал. Останется один прямой ствол. Любоваться им нельзя. Он годен, чтобы сделать из него хорошую дубину, — и только.

— Да дубина-то — она на врагов, а Машенька тебе не враг.

Андрей вздохнул и насупился.

До утра оставалось немного. Маша отказалась есть, только напилась горячего чая, ее уложили на скамью, где обычно спал Андрей, а сам он остался сидеть у стола в обществе Валера, который уже порядком клевал носом. Решили: как рассветет, Тимошка повезет их обоих в столицу. Валер сильно беспокоился о своей Элизе и о Гиацинте, Андрей тоже хотел встретиться с сумасбродной девицей и узнать, чем кончился поход в Воскресенскую обитель.

Машу оставили на Еремея с Афанасием, обязав их ласковыми речами успокоить девушку. С собой взяли Фофаню. Андрей подозревал, что вор не угомонится и, заморочив головы Еремею с Афанасием, доберется до шкатулы.

У Валера и Элизы была тайная сообщница — бывшая нянька Элизы, Авдотья, получившая вольную и поселившаяся при Казанском соборе — там она исполняла обязанности помощницы просвирни, вдовой попадьи. Она служила почтальоном и, сдается, даже на исповеди не выдавала тайны своей питомицы. Авдотья и сообщила, что Элиза сей ночью овдовела.

— Господи прости! — воскликнул, узнав новость, Валер. — Чуть было не брякнул «Слава богу!» Авдотьюшка, голубушка, а что завещание? Не переписал?

— Велик Господь! — торжествующе произнесла просвирня. — Нет, не переписал! Обошлось! Только красавицы наши сейчас из дому выйти не могут — родня понабежала. А ты, сударь, смотри — чтобы мне за вас, голубочков моих, в аду не гореть, хоть тайком, а повенчайся на моей Настеньке. Теперь-то можно.

Разговор этот происходил у калитки, куда выбежала к Валеру после стука в окошко Авдотья — в преогромном фартуке и с перемазанными в муке руками. Валер испуганно покосился на стоявшего у возка Андрея: прозвучало истинное имя Элизы.

Андрей же хотел знать лишь то, что служило делу его мести вымогателям.

— Может, удалось бы как-то вывести из дому Гиацинту? — спросил он. — Хоть на несколько минут?

— Побойся бога! — ответила на это Авдотья. — И так уж вся родня на нее волком смотрит, а ей с этими крокодилами жить. Пусть хоть вид покажет, будто ей покойника жаль.

Но Андрей знал средство сладить со старухой. Заодно оно было средством расположить к себе Валера — тот оценил бы дорогой подарок Авдотье.

Получив в ладонь золотой империал, просвирня уставилась на него даже с ужасом — впервые держала в руках такую монету.

— Голубчик мой, ваше сиятельство! — сказала она Андрею. — Да заходите, погрейтесь у печки, а я — живым духом!

Дом принадлежал Авдотьиной приятельнице, вдовой попадье. Коней с возком завели во двор, Фофаню с Тимошкой оставили в сенях, а Андрея усадили в лучшее место, спиной к печке, и если бы он мог видеть — то порадовался бы, глядя на железные листы с отдыхающими от жара ровненькими аккуратными просфорами. Неудачные уже лежали особо, в миске, и были предложены для угощения.

Андрей наслаждался ароматом — его сумасбродные тетки, когда приходила им страсть к замаливанию грехов, водили и его в церковь на службы, и добрая бабушка, имевшая послушание заведовать свечным ящиком, всегда ему дарила просфорку. Как же давно не было в его жизни церковных запахов — да и осталось ли что от прежней веры, или она вымерзла под Очаковом, улетела прочь в те часы, когда он корил себя за Катенькину погибель? Не было прежней веры — а новая все никак не приходила.

Попадья развлекала гостей светской беседой — что в Петербурге просфоры не везде хорошо пекут, а вот в Москве и малые, и большие просфоры выходят хороши, потому что их пекут по старинке, в монастырях, и в Даниловский за просфорами вся Москва ездит, и в Зачатьевском тоже хороши, и в Хамовниках знатные просвирни…