– Извините, – сказал он, – а вот этот самовар… Вы его с натуры рисовали?

– Писала, – поправила учительница. – Я всегда пишу с натуры, – с гордостью добавила она.

– Как это приятно, – совершенно искренне сказал Муму. – Я думал, таких вещей уже ни у кого не осталось. Вы не продадите мне этот самовар? Обожаю старинные вещи. Вы не поверите, но у меня дома целый склад подков, утюгов и прочей металлической рухляди. Есть даже медная каска пожарника.

– Я не могу вам продать самовар, даже если бы захотела. Это экспонат нашего музея. Просто мы с Михаилом Александровичем – это наш историк – поддерживаем неплохие отношения. Он приходит сюда за водой или, как вы, помыть руки, а я иногда прошу у него что-нибудь из экспонатов. Согласитесь, детям приятнее рисовать самовар, чем табуретку или гипсовый шар. Он мне никогда не отказывает. Порой я сама берусь за кисть. Просто руки иногда чешутся…

– Значит, это и есть тот самый самовар, который украли, – со вздохом сказал Дорогин. – А вы не знали? Представьте себе, вы остались без натюрмортного фонда… Но каковы мерзавцы!.. Послушайте, тогда продайте мне хотя бы один из натюрмортов! Нет, серьезно. Я понимаю, что сейчас не время, но все-таки. В вашу школу я больше не попаду, потому что живу за городом и никаких дел у меня в этой части Москвы, как правило, не бывает. А самовар был хорош. Если уж мне не суждено увидеть оригинал, так не лишайте меня возможности любоваться изображением! Тем более таким талантливым изображением.

– Это немного неожиданно, – сказала учительница. – Но если вы так просите… Заберите его даром. Я.., я не продаю свои работы.

«Вернее, у тебя их не покупают», – с жалостью подумал Дорогин.

– Позвольте, – сказал он, – так не пойдет. Зачем же вы ставите меня в такое неловкое положение? Вы создаете искусство, я его потребляю. Вы нарисовали.., прошу прощения, написали натюрморт, я желаю украсить им свое жилище. Во всем мире и даже у нас в России процедура в таких случаях всегда одинакова: я получаю картину, вы – деньги. По-вашему, это зазорно? Все великие художники, насколько мне известно, торговали своими полотнами. Должны же они были чем-то питаться! Я уж не говорю о материалах для живописи… А вы предлагаете мне свою работу так, словно это газета, которую вы прочли и отдаете попутчику в электричке только потому, что она вам больше не нужна. Этим вы унижаете и себя, и меня, а заодно и искусство. Ну как, я вас убедил?

Они еще немного поспорили об искусстве и о роли денег в его развитии. Спор этот закончился тем, что учительница рисования стала богаче на двадцать долларов, а Дорогин покинул кабинет, бережно неся в руке лист бумаги с изображением самовара.

Перед тем как выйти из кабинета, он выставил голову в коридор и осмотрелся. В коридоре никого не было. Дорогин закрыл за собой дверь, поспешно сложил только что приобретенный натюрморт вчетверо и засунул его под куртку.

Это было сделано вовремя. Спустя несколько секунд дверь музея распахнулась, и на пороге в сопровождении учителя Перельмана возникла Варвара. Белкина была явно разочарована результатами интервью и даже не пыталась скрыть это от своего собеседника. Собеседник, впрочем, ничуть не казался обескураженным ее поведением. Было хорошо заметно, что он мечтает поскорее избавиться от надоевшей ему журналистки и остаться наедине со своим разгромленным музеем.

Следом за ними, на ходу доставая из кармана сигареты, появился хмурый Клюев. Его кофр был наглухо застегнут и висел на плече.

– К черту, – сказала Варвара, когда они сели в машину. – Это какая-то сказка о потерянном времени.

– Я бы так не сказал, – возразил Дорогин.

Он вынул из-за пазухи и передал Варваре сложенный вчетверо натюрморт. Белкина, хмуря брови, развернула плотный лист. Взгляд ее вдруг застыл, рука с зажатой в ней бумагой дрогнула.

– Ну, – сказал Дорогин, – как ты полагаешь: получится из этого интересный материал?

Через минуту он уже гнал машину в редакцию, одновременно с помощью носового платка устраняя с обеих щек следы темно-вишневой помады, которой сегодня у Варвары были накрашены губы.

* * *

Михаил Александрович Перельман проводил удаляющихся журналистов долгим, ничего не выражающим взглядом и вернулся в музей. Он поднял уцелевший стул, который, задрав ножки, лежал в разбитой витрине, поставил его у окна и сел в привычной позе, поставив локоть на подоконник и подперев ладонью голову.

Голова у него была словно залита свинцом, глаза горели, будто в них сыпанули по горсти горячего песка, а отяжелевшие веки так и норовили слипнуться. Это была иллюзия чистой воды: он знал, что уснуть ему не удастся еще очень долго, а если и удастся, то сон будет недолгим. Перельман был уверен, что, как только он уснет, события минувшей ночи вернутся к нему и снова повторятся с самого начала, как в кинотеатре повторного фильма.

Этого ему хотелось меньше всего на свете.

…Первым делом он спрятал в сумку сервиз, переложив предметы кусками все той же шинели, полу которой когда-то пытался использовать в качестве суконки. За год от шинели почти ничего не осталось, поскольку вездесущая моль продолжала делать свое черное дело и плевать хотела на нафталин и иные, более современные инсектициды. Сумку он поставил возле выхода и сразу же, пользуясь падавшим из коридора слабым светом, нарисовал на двери пентаграмму – такую же, какими любили украшать свои послания к любимому учителю бритоголовые отморозки.

Потом он принялся за дело. Включать свет было опасно, фонарик он не взял (невозможно, черт подери, предусмотреть и запомнить все до мелочей!), так что действовать пришлось в основном на ощупь. Впрочем, здесь он мог найти что угодно с завязанными глазами или вообще без глаз. Не вышивать же он сюда пришел, в конце-то концов!

Для начала Перельман разделался с совой. Чтобы добраться до штыка, ему пришлось разбить стеклянную витрину взятым с соседней полки старинным ржавым утюгом. Он пригвоздил сову к планшету, используя штык в качестве булавки и утюг в роли молотка. Грохот от ударов разносился, наверное, по всей школе, но Перельман перестал обращать на это внимание: спящий пьяным сном тугоухий сторож вряд ли мог его услышать. Он ломал, крушил и с остервенением раздирал в клочья то, что нельзя было сломать. Едкая пыль забивала ноздри, мелкий мусор оседал на ресницах и попадал в глаза, во все стороны летели щепки, осколки стекла и глиняные черепки. Междувделом Михаил Александрович не забывал работать баллончиком, обильно распыляя вокруг себя черную краску.

В какой-то момент он посмотрел на часы и понял, что увлекся. Перельман тряхнул головой, отгоняя наваждение. «Что это со мной? – подумал он. – Я словно с ума сошел.» Это действительно напоминало буйное помешательство: он крушил музей с таким наслаждением, словно каждый удар падал не на безответные пыльные экспонаты, а на ненавистные бритые черепа фашиствующих подростков. «А ведь мне нечего делать в школе, – понял он. – Ведь я их по-настоящему ненавижу. Еще немного, и я начну их бить, а может быть, и убивать. Пора бросать все и уезжать отсюда ко всем чертям, пока я окончательно не свихнулся. Тем более что теперь я обеспечен до конца жизни. Черт, до чего же это непривычно: чувствовать себя обеспеченным до конца жизни!»