Осведомлённость о классической неприязни, испытываемой почти всеми свекровями мира к избранницам своих сыновей, была мною почерпнута из мировой литературы, и ещё я опиралась на собственную практику. Их отпрыски, без всякого сомнения, – умнее, красивее и так далее, поэтому я была готова, в лучшем случае, к сухому приёму, но произошедшее не то чтобы превзошло все мои скромные ожидания, а было столь неожиданным, что заставило меня основательно задуматься над разноликостью нравов славянских народов.

К тому времени я уже отчётливо уяснила: поляков что-то возвеличило в их собственных глазах. Пребывая в болезненных амбициях, считая нас, русских, низшей кастой, они начисто старались забыть об очень важном факте, что мы тоже славяне, что у нас одни корни, и наши ветви на генеалогическом древе слишком тесно переплетены.

Итак, моё всегда живое воображение спало, мозг отдыхал от перенапряжения, поэтому предстоящая семейная сцена даже в мелких штрихах не возникла в моей голове.

Из распахнутых входных дверей выскочила, повизгивая, молодая немецкая овчарка.

– Рольф, ко мне! – крикнула повелительным тоном моло-дая красивая девушка, выбежавшая стремительно из тёмного коридора.

– А ты куда исчез? – вонзила она острый взгляд большихсерых глаз в Мирослава, словно не замечая моего присутствия, и, не дождавшись ответа, нагнулась, пристёгивая к ошейнику собаки тонкий сыромятный поводок.

– Аська, мать дома? – растягивая слова, спросил он.

– Бабка? А где ей быть? Если не бегает с клюкой по лесу,как ненормальная, то спит!

Пёс требовательно потянул поводок, и Аська побежала за ним по тропинке вдоль сосняка, и скрылась в густой чаще молодых побегов дикого кустарника.

– Моя племянница, – глядя ей вслед, объяснил Мирослав.

Мы вошли в распахнутые двери и утонули в казематном мраке каменного коридора, похожего на заброшенный колодец, пахнущий плесенью и ещё чем-то. Мирослав отворил незапертую массивную дверь, и мы очутились в длинной тёмной прихожей.

– Сюда, – шепнул он, сунув в замочную скважину огром-ный ключ с замысловатыми бородками, созданный, как минимум, в конце девятнадцатого века, и открывая не менее антикварную дверь, в которую я вошла на цыпочках, чуть дыша.

Длинную узкую комнату освещало одно-единственное окно, выходящее в сторону дремучего леса. Половицы некрашеного, или на протяжении долгих лет отмытого от краски, пола, надрывно заскрипели. Посеревшие стены, не стесняясь, показывали под отшелушившейся штукатуркой слои времён, эпох и поколений. Окно со вздувшейся от неумолимого времени краской сидело крепко, а скобяные изделия откровенно воспевали добротность исполнения и мастерство старобытных умельцев. Старая железная полусолдатская кровать с небрежно наброшенным линялым, но чистым одеялом, маленькая тумбочка с витыми ножками – у изголовья в углу, да колченогий стул – вот и всё убранство.

– Поживём здесь, пока не найдём что-нибудь подходящее.Вечером поедем за твоими вещами. Впереди – самое трудное: разговор с матерью. Но ты не волнуйся, я умею улаживать с ней любые дела и воздействовать на неё. Да ты сядь!

Его брови сосредоточенно сдвинулись, образовав тяжелую складку, левый ус слегка подёргивался. Он интенсивно обдумывал что-то. Он вообще был тугодумом. От постоянных тяжелых размышлений в его переносицу, теперь уже навсегда, врезалась неизгладимо-глубокая морщина.

Когда дверь за ним закрылась, я ещё раз окинула взглядом комнату, которая с честью могла служить смиренному отшельнику, а непритязательностью и убожеством здорово смахивала на келью монаха-францисканца. Мне ужасно не нравились узкие помещения, ограниченные, что касается площади и объёма. Я сразу же начинала чувствовать себя отвратительно плохо – узницей и монахиней одновременно. Вот и теперь, хотелось вырваться на свободу или раздвинуть стены в разные стороны, но я покорилась судьбе и позволила себе лишь подойти к окну, выходящему на лесную дорогу...

Мы вошли в просторную залу.

– Я сейчас, – поспешно бросил Мирек и мгновенно исчез.

Рука времени безжалостно прикоснулась здесь к каждому предмету. Стены и потолок поблёкли под гнётом минувших лет в тщетном ожидании освежения. Огромная стеклянная дверь, выходящая на террасу, одновременно являющаяся окном, была распахнута и впускала запах свежей хвои и лёгкий шум гигантских сосен. Овальный, кажущийся неимоверно тяжелым, дубовый стол, окружённый внушительными стульями, одиноко стоял посреди залы. Зала была пуста.

Я направилась к распахнутой стеклянной двери, но неожиданно услышала быстрые шаркающие шаги в коридоре, сопровождаемые странным постукиванием чего-то об пол, обернулась – дверь со скрипом отворилась, вбежал Мирек с подносом в руках, а за ним странная старуха с клюкой.

Мирек поставил на стол поднос с тремя чашками чая и сахарницей. Старуха пронеслась, как смерч, вокруг стола. Застывший взгляд мутных выцветших глаз, в которых навсегда поселилась безнадёжная печаль, окатил меня смертельным холодом. Её губы беззвучно шевелились, челюсти ритмично двигались, словно усердно трудились над пережёвыванием остатков пищи. Всклокоченные седые волосы обрамляли жёлто-серое лицо с печатью незарубцованных жизненных травм, испещрённое вдоль и поперёк бороздами морщин. Иссохшаяся согбенная фигурка терялась в просторном платье неопределённого цвета, сучковатые руки опирались на клюку.

– Мама, познакомься, – промямлил Мирек.

Я назвала своё имя.

– Русская, – равнодушно изрекла старуха, усаживаясь застол, уставившись безжизненными глазами куда-то в вечность. Она повесила клюку на спинку стула, взяла с подноса чашку, бросила в чай несколько кусков сахара, трясущимися руками проворно размешала содержимое чайной ложкой и с жадностью отхлебнула. Мёртвые глаза, направленные в небытие, существовали отдельно и совершенно не вязались с её стремительностью, прыгающей походкой и порывистостью.

– Надеюсь, что это всего-навсего твоя девчина? – спроси-ла моя свекровь скрипучим голосом, обращаясь к сыну. – Мама, это – моя жена! – воскликнул он.

– А-а-а-а-а! – издала вдруг старуха скрежещущий звук,переходящий в пронзительный визг протеста. Её узловатые серые руки двигались в такт издаваемым скрипучим трелям, рот уродливо скривился, образовав беззубую яму, челюсти перестали жевать.

От неожиданности я вздрогнула. К подобному развитию событий я была, определённо, не готова. Мне хотелось заткнуть уши, исчезнуть, испариться, и вообще не присутствовать при этой странной семейной сцене. Надо сказать, что всеми фибрами души я страшно ненавидела подобные извержения и предпочитала ментальную тишину. И притом, я была потрясена невоспитанностью моей свекрови. Бедняжка или вообще не имела понятия об элементарных правилах приличия, хороших манерах и добром тоне, или, отягощённая немощью, старостью и грузом пережитого, начисто забыла об их существовании. Её помутившийся разум пребывал в нетронутом первозданном состоянии и в гармоничном сочетании с её внутренним миром дремучих пращуров. Но, с другой стороны, я предпочитала иметь дело с людьми невоспитанными, но искренне выражающими свои чувства, нежели с затаёнными, с елейной улыбкой на устах, но со змеёй за пазухой. По крайней мере, знаешь, с кем имеешь дело!

Желание избежать этой пещерной