– Тенью Анхиза молю и надеждами Юла, жизнь подари мне. Много в доме моем серебра, много золота. Вот тебе выкуп.

– Поздно о выкупе нам говорить! – отозвался Эней, и меч его в горло Магу вошел.

Смертью наказан был Гемонид, жрец Гекаты и Аполлона. У Анксура он поначалу отсек левую руку и затем заколол. Тарквиний, сын Фавна и нимфы Дриопы, был пикой убит. Так он несся по полю и сеял смерть подобно потоку, что с гор в половодье несется. А навстречу ему мчался Асканий. Лагерь освобожден от осады. Рутулы бегут в беспорядке.

Увидев с высей Олимпа ярость Энея, Юнона как вихрь устремилась на землю, прямо к войску, стоявшему у Лаврента. Здесь, соткав из тумана облик могучего мужа, она придала ему сходство с Энеем, вложила ему в уста голос сына Анхиза. Точно такою же тень смертного, говорят, витает после кончины. Или же нас сновиденья морочат. Призрак был послан к Турну. Метнув в него пику, он повернул к нему спину и в бегство пустился. Тотчас рутул загорелся обманной надеждой. И устремился за призраком он, мечом ему угрожая и бранью позоря. На берегу оказался корабль. Привел его с опозданьем клузиец Осиний. Призрак на судно взлетел. Турн, его догоняя, поднялся по сходням и на палубе стал гоняться за тенью. Юнона тотчас причальный канат оборвала, и корабль отливом был вынесен в море.

Призрак исчез, и Турн, отделенный от войска, понял обман и, стеная, воздел к Юпитеру руки:

– Зачем на меня ты, о всемогущий отец, такую кару обрушил? Где я? Куда уношусь? Умирающих слышу я стоны. Они трусом считают меня, спасающим шкуру свою. Пусть же земля подо мной разверзнется! Ветры пусть бросят корабль на скалы!

Так он метался, мореходов смущая, не зная, что предпринять. В море ли прыгнуть, до берега вплавь добираться? Броситься грудью на меч? А корабль скользил по волнам. Теченье его относило к стольному городу Давна.

Между тем, подстрекаем Юпитером, на ликующих тевкров обрушился грозный Мезенций. Его со всех сторон окружили тиррены, ибо был он им ненавистен. На него одного нацелены копья. Подобно скале, окруженной волнами в море открытом, высился он, принимая удары неба и моря. Был он похож на гигантского вепря, коего с гор недоступных, за ляжки кусая, согнала свора собачья. Многих он уложил своею огромною пикой, зубами скрипя и с себя сотрясая стрелы и копья.

Был среди им поверженных Акрон, греческий муж из пределов старинных Корифа. Оставил несчастный невесту, на помощь своим поспешив, как только проведал о том, что Мезенций неодолимый сметает отряд за отрядом. Поверженный мощным ударом, он был придавлен пятой Мезенция. Рядом с ним лежал на земле бездыханный Ород. Он на Мезенция с тыла удар нанести попытался и был поражен не коварством, а мощью. Умирая, крикнул Ород:

– Кто бы ты ни был, недолго тебе ликовать остается!

Захохотав, ответил Мезенций:

– Умри! Обо мне же родитель богов пусть решит, что захочет!

Пика с огромною силой понеслась к Энею и, отлетев от доспехов, Антора поразила. В Аргос он сопровождал Геркулеса, в Италии стал оруженосцем сына Венеры. Дух испуская, несчастный взор свой на небо направил, родные края вспоминая. Эней копье свое кинул, и оно, пробив Мезенция щит, в теле застряло его и утратило мощь.

Видя это, Эней вытащил меч свой и с радостным криком стал наступать, повергая Мезенция в ужас. Сыновняя любовь у Лавса слезы исторгла. Выбежал он из фаланги отцу на защиту, загородив его телом, словно щитом. Эней, загоревшись от гнева, крикнул юнцу:

– Отойди! Не по силам твоим, неразумный, то, что задумал.

Но юноша был непреклонен, и парки нить его оборвали. Меч пронизал беззащитное слабое тело. Сам же Эней, побледнев, застонал, и жалобный вопль над землей потрясенной разнесся:

– Чем наградить тебя, мальчик, за этот подвиг великий? Праха я не коснусь твоего и передам его вместе с доспехами манам и могилам отцов. Пусть будет им утешенье, что смерть ты принял от оружия Энея[243].

Тем временем на берегу Мезенций омывал водами Тибра рану. Над головою его качался на ветку повешенный шлем. По груди борода разметалась. Задыхаясь, умолял он друзей о сыне узнать. А его, бездыханного, уже несли на носилках и на траву положили возле доспехов отца. Руки к нему простирая, Мезенций стенал:

– Неужто, мой мальчик, к жизни любовь моя настолько упорна, что мог я тебя, кровинку мою, не сберечь? Вот когда ранен я. Вот когда смерть подступает ко мне, давно запятнавшему имя свое и достойному казни любой[244]. Но не сдамся я смерти. Коня мне!

Оруженосцы коня подвели, и, с трудом из-за раны на спину его поднимаясь, обратился Мезенций к последнему другу, гладя гриву его и пытаясь в глаза заглянуть:

– Вижу я, Реб, зажились мы с тобою на свете, если впрямь кто-то нашелся, кто ставит пределы для смертных. Что ж! Теперь или ты понесешь голову мужа, убившего Лавса, и доспехи врага, обагренные кровью, или со мною падешь, если телом своим не пробьешь дорогу к победе. Ну не дрожи так, храбрец мой, и глаз не коси. Рабство у тевкров тебе не грозит! Ты его не достоин[245].