В 4А воцарилась тишина, пересыпанная похрустываниями и поскрипываниями вроде тех, что издают таракахи или персонажи, которые на несколько секунд покрываются пером, а потом возвращаются к норме. Время от времени, после подобных приступов, Маркони лепетал извинения.

— Но вам все же следует говорить в первую очередь о своих книгах, а не о пьесах, — сказал он. — Если поразмыслить, вы написали намного больше маленьких романов, нежели пьесулек.

— Полноте, — сказал Дондог. — Писать. С чего бы это…

— Любовных, постэкзотических романов, — пропыхтел Маркони.

— Полноте, — сказал Дондог.

На протяжении доброго часа ему не хотелось ни о чем говорить. Он боролся со сном и забвением и пытался думать о студентке, которая вновь возникла у него в памяти, уж лучше о Норе Махно, чем о театре и книгах. Ему хотелось говорить скорее о любви, а не о любовных романах. Ему хотелось говорить, но он не знал более, что значит быть уже мертвым — продолжать говорить или продолжать молчать.

— Послушайте, Маркони, — произнес он наконец. — Теперь копание в моих книгах мне мешает. Никто никогда ими не занимался, а теперь у меня уже не осталось на это времени. Со всем этим покончено.

— Все это принадлежит вашей жизни, — перебил Маркони. — Здесь заведомо должны содержаться полезные для вашей мести детали.

— Нет, — сказал Дондог. — Все это никогда ничему не принадлежало. Никогда ничего не содержало. На том и остановимся.

Вот и все с литературой.

— Однажды днем, — начал было Дондог, потом на секунду оторопел, потеряв нить, с открытым ртом.

— Или, скорее, ночью, — подхватил он. — Давным-давно. Ко мне подошла женщина.

— Ну, — подначивал Маркони.

— Я ее никогда прежде не видел, — сказал Дондог.

Он колебался. В его словах не осталось ни грана силы, они едва долетали до растекшегося силуэта Маркони.

— Давайте же, Бальбаян, — не отставал Маркони.

— Я просто-напросто ничего не помню об этой истории, — волынил Дондог. — Я сказал «давным-давно», потому что нужно четко определить эпоху. Но в остальном я ни о чем не помню.

— Все вернется, когда вы начнете говорить, — сказал Маркони.

— А если что-то и всплывает, — сказал Дондог, — то сроку тому всего несколько дней.

В темноте и затхлости 4А он ощущал себя вялым и безжизненным. Тут же была и история, такая же безжизненная и темная, и он не видел ни к чему удерживать ее в себе, ни к чему давать ей рождение. У него не было никаких оснований ни говорить, ни молчать. В подобных терминах вопрос не стоял. Что у него было, так это сон.

— Не засыпайте, — встряхнул его Маркони. — В ночь перед угасанием ни за что нельзя засыпать.

— А? — переспросил Дондог.

— Это приносит несчастье, — заключил Маркони.

— Какое там, — сказал Дондог. — В том состоянии…

— Соберитесь, Бальбаян, с силами, — наседал Маркони. — Вы вот-вот умрете, не время сдавать. Ведите себя так, как будто здесь присутствует Джесси Лоо. Как будто вы должны быть перед ней на высоте.

— Джесси Лоо, — сказал Дондог. — Не верится, что она еще может прийти…

— Она, чего доброго, уже здесь, — сказал Маркони.

Дондог выказал недоверие.

— За дверью, — подсказал Маркони. — Прямо сейчас за ней и шаманит.

— Я ничего не слышу, — сказал Дондог.

— Ведите себя так, будто слышите ее барабан, — сказал Маркони. — Облегчите ей задачу, Бальбаян. Она здесь, чтобы вам помочь. Выкладывайте оставшиеся у вас за душой образы. Она, возможно, извлечет из них что-нибудь полезное.

Наступила тишина. Она длилась добрых два часа. Мне в голову не приходило никаких мыслей. Я старался расслышать барабан или колдовские воздыхания Джесси Лоо позади двери. Я ничего не слышал.

— Давайте, — настаивал Маркони. — Последняя ясная страница перед угасанием.

— Перед местью, — поправил Дондог.

— А, вы все еще носитесь с этим, — с сожалением откликнулся Маркони.

— Ну, — сказал Дондог. — Просто чтобы что-то сказать.

Он сделал вдох. Воздух нес больше хлама, чем газа. Сырость кишела комками.

— Смелее, Бальбаян, — подначивал Маркони.

— Предупреждаю, — сказал Дондог. — Это история любви. И чувствую, что она будет печальной.

— Неважно, — сказал Маркони. — Джесси Лоо слушает вас.

— Ладно, — сказал Дондог и начал рассказывать.

Однажды ночью, в духоте какого-то плохо освещенного сада, ко мне подошла незнакомая женщина и на языке, которым я не пользовался с самого детства, на уйбурском, сказала, что ей меня не хватало, что меня ей бесконечно недоставало и что она все время не переставала меня любить.

Мы находились в двух километрах от южного портала, в лагере 21. Близилась полночь, общественный сад был пуст. Под кустами в подземных трубах журчала вода. В сумерках разразилась гроза, но дождь уже перестал. Под прессом темноты и жары благоухали листья фикусов, поблескивая там и сям, когда на них падал свет уличных фонарей.

Незнакомка выдала свою речь залпом, словно произнесла затверженное наизусть послание. Но эмоция искажала ее голос, а на третьей фразе изменили голосовые связки. Слова распались, стали неуловимы для уха. Густая тень мешала мне читать у нее по губам. Наконец она смолкла.

Поначалу я не знал, как ответить. Так непривычно, когда к тебе обращаются по-уйбурски, в лоне знойной ночи, обращается женщина, с которой ты никогда не встречался и которая тебя любит.

За деревьями простиралась зона Краук, комплекс павильонов, где потрепанные девицы предлагали подчас Дондогу свои жалкие сексуальные услуги. Промелькнула мысль, что меня заклеивают, но я ее тут же отмел. Конечно, нет. Эта женщина говорила о любви отнюдь не за доллар.

По совсем близкому проспекту с черепашьей скоростью проезжал оснащенный громкоговорителем джип, он пролаял какую-то полицейскую фразу, после чего вернулся покой, лиственный, влажный, без тайны.

— Вы спутали меня с кем-то другим, — произнес я.

Сумрачный жар застаивался. Я ощущал, как по всему моему телу стекают ручейки. Я давно не разговаривал и теперь говорил вязко и путано. Мне было стыдно. Стыдно своего голоса, своего пота, стыдно, что я так скоро, за каких-то сорок лет заключения стал жалкой развалиной.

— Я разговариваю с Дондогом Бальбаяном, — пробормотала она, как будто кто-то просил ее описать свои дела и поступки.

— Вот я и… — сказал я. — Это недоразумение.

Над нами верещали насекомые. Я не понял ее ответа, нескольких слов, которые она произнесла совсем тихо.