– Знаешь, Гарри скорее покончит с собой, но убивать никого не станет. А как ты думаешь, что он… – Матильда выразительно кивает, – сделает, если взревнует?

– Меня взревнует? – уточняет Камилла.

– Да, – улыбается Матильда.

Когда Камилла подумала: «Даже под угрозой смерти он все равно хочет со мной поговорить», она увидела его иначе. Восприятие его внешности изменилось ретроспективно: проявилось то, что Камилла заметила, но не запомнила. Сотни мелких подробностей слились воедино, создавая образ человека. Он вбирал в себя все действия. Ее впечатления ринулись к нему, будто притянутые магнитом, и обволокли его, становясь чертами. Вот он повернул крупную голову и, слегка набычившись, обратился к Камилле. Она всмотрелась. Густые кудри закрывали шею и кончики ушей. На изящных руках набухли вены. Из-за выщербленных зубов рот казался больше. Взгляд был настойчивым. Ступни, как и кисти рук, были миниатюрными. Легкая аккуратная походка контрастировала с тяжелым наклоном головы и плеч. Для Камиллы каждая черта его физического облика красноречиво объясняла тот или иной аспект характера; так мать различает в младенце будущий облик взрослого человека.

– Он убьет сначала меня, а потом себя, – смеется Камилла.

– А где он живет? Хорошо бы, если в Париже.

– Не знаю. Он наполовину англичанин, наполовину итальянец.

– Гм, это многое объясняет.

– Обещаешь? – настаивает Камилла.

– Он тебе не рассказывал, как ему зубы выбили?

– Матильда, послушай, это и в самом деле вопрос жизни и смерти.

– Я только однажды видела человека с таким выражением лица.

– Кого? – спрашивает Камилла.

– У моего мужа был приятель-армянин. Он в меня влюбился.

От отчаяния Камилла готова разрыдаться.

– Доверься мне, – шепчет Матильда. – Ты в этих вещах не разбираешься. Главная опасность – Морис, уж с ним-то я справлюсь.

Камилла откидывается на пыльную спинку кожаного сиденья и кладет руку в белой перчатке на плечо подруги.

– Ох, как сегодня жарко! – вздыхает Матильда. – Бывают дни, когда невозможно предаваться пылкой страсти. Воистину погода – лучший друг женщины.

– Ах, мы почти на месте. Не хватало еще только его дожидаться. Матильда, попроси кучера ехать помедленнее.

Камилла поправляет челку и смотрит на свою руку. Маленькая кисть кажется хрупкой, так же как запястья и предплечья. Камилле хочется выглядеть свежей и затейливой, словно белое кружево (ей вспоминается картина, где изображена девочка на качелях в саду; нижние юбки оторочены белой кружевной каймой), здесь, в лесистом тихом захолустье, перед насильственным возвращением в Париж, где больше нарядов, чем деревьев, а воздух на улицах спертый, как в комнатах.

Экипаж останавливается у церкви. В тени платана припаркован «Фиат», в котором они вчера ездили в Санта-Мария-Маджоре. Во дворе никого нет. Матильда просит кучера подождать. Он кивает, спрыгивает на землю и растягивается на поросшей травой обочине. Медная фара «Фиата» сверкает на солнце.

Камилла наклоняет голову, опускает зонтик концом к земле и раскрывает его. Матильда раскрывает свой зонтик, подняв его к небу. Вдвоем они направляются к церкви.

Он встает с каменной скамьи у северной стены церкви, целует Камилле руку и сразу же берет Матильду под локоть.

– Вы ее подруга, она вам наверняка все рассказала, нет нужды объяснять, что произошло, – говорит он и ведет ее по тропе, окруженной могильными плитами.

Камилла направляется следом за ними.

– Нет, прошу вас, подождите на скамейке, – просит он ее.

Все очень тихо. Двери церкви заперты. Дорога пустынна. Трудно поверить, что они всего лишь выехали на окраину города. Такая тишина Камилле непривычна – ведь даже ранним утром по дорогам ездят телеги, на обочинах играют дети, в церкви священник служит мессу, в полях трудятся крестьяне. В тишине Камилла слышит биение собственного сердца и голос Дж., но слов разобрать не может.

Он уверяет Матильду, что еще не раз увидится с ней и навсегда будет перед ней в долгу, если она согласится выполнить его просьбу. Он любит Камиллу; у него не было случая остаться с ней с глазу на глаз; переписываться у них нет возможности. Он умоляет Матильду вернуться и подождать у колледжа Розмини – кучер знает, где это, – а они с Камиллой через полчаса подъедут туда на машине. За полчаса он успеет объясниться с женщиной, в которую отчаянно влюблен. Он говорит все это непринужденно, словно Матильда и сама все понимает – или словно тут никакие убеждения не помогут.

Он намеренно не выпускает руки Матильды, доверительно шепчет, заговорщицки склоняется поближе, создавая видимость задушевной беседы.

Непринужденность его слов интригует Матильду, но не заставляет усомниться в их истинности. Если бы его объяснение было чересчур убедительным, Матильда, на правах подруги, сочла бы его фальшивым; если бы оно показалось слишком надуманным, она бы обвинила его во лжи; но избранная манера заверений подразумевает, что Матильде и без того все известно – хотя это не так. Неизвестность возбуждает в Матильде острое любопытство: если она сама не сможет разобраться, в чем дело, то Камилла наверняка все выяснит и ей расскажет. Если бы истинная подоплека ситуации была до неприличия ужасна, он не стал бы полагать, что Матильде все известно. Она немедленно проникается доверием к нему – именно потому, что он не дает для этого никаких оснований. А вот Морису Матильда не доверяет. Пытаясь убедить себя, что судит здраво, она решает, что Гарри сможет повлиять и на Мориса. Она отвечает, что уедет к колледжу Розмини, если на это согласится Камилла.

Камилла глядит, как они расхаживают между древних, изъеденных временем надгробий, похожих на обкусанные печенья. Ее раздражает парадоксальность ситуации. «Почему я должна сидеть здесь в одиночестве, рискуя всем, пока он развлекает Матильду?» – с досадой думает она и решает, что обязательно с ним поговорит.

Чуть позже кучер поднимается с травы, потирая колени. Матильда садится в экипаж и машет Камилле.

– Не задерживайся! – кричит она. – Не рассчитывай на чудо.

Экипаж, кренясь на заднюю ось, уезжает по пустынной дороге.

«Матильда уверена, что в Париже я стану любовницей человека, с которым только что согласилась остаться наедине», – думает Камилла.

Иногда в глазах женщины (и редко – в глазах мужчины) возникает выражение, лишенное мольбы или гордости; этот взгляд ничего не требует, ничего не обещает. Собеседник заметит это выражение, хотя оно ни к кому не обращено, никому не предназначено. Глазам детей оно несвойственно, потому что они себя не знают; мужчины его не допускают, потому что слишком осмотрительны; неизвестно оно и животным, не ведающим бега времени. Поэты-романтики считали подобный взгляд окном в душу женщины, как если бы он был ясным и прозрачным, однако он непроницаем. Это взгляд, говорящий сам за себя; другого такого не бывает. Сравнить его можно с цветом бутона – так гелиотроп являет себя лиловым. В присутствии посторонних такой взгляд быстро исчезает, потому что не подразумевает приглашения к разговору, а напротив, обозначает отсутствие.