Хазарии, возвышалась над Итилем. Она была отсечена от города проточными водами, исполосовавшими устье Великой реки. Через них перекинули деревянные мосты, не узкие и не широкие, как раз такие, чтобы могла проехать колесница, влекомая шестеркой лошадей, мосты охранялись стражниками — иудеями. И, если бы кому-то вздумалось без разрешения правителя Хазарии проникнуть в Башню, то и поймали бы его тотчас же и отвели в узилище, где он и был бы удавлен.

В Белой Башне было привычно тихо и сонно. Во всем соблюдался строгий порядок. Когда же распахнулись золотые ворота и оттуда вышел, блестя великолепными одеждами, каган Хазарии, везирь и сопровождение его, окрест сделалось пуще прежнего тихо, как бы даже настороженно тихо. Гулямы, не смея поднять глаз, стояли, чуть отступив от каменной кладки высоких стен и терпеливо ждали, когда каган сядет в колесницу. Никто из гулямов ни разу не видел кагана, только его одежды, хотя не однажды слышал чей-то дребезжащий и хрипловатый старческий голос. Скорее всего, голос принадлежал царственной особе. Но мог принадлежать и кому-то другому. Приученные к строгой подчиненности, гулямы редко задумывались про это. От прежних лет сохранилось в их памяти: если кто-то оказывался болтлив, и об этом становилось известно беку, отступник лишался языка, а потом его вместе с семьей изгоняли из Итиля. Впрочем, так случалось нечасто: в Белую Башню допускали лишь тех, кто понимал молчание как высшую добродетель, отпущенную человеку разумному, во всем соблюдающему меру и принимающему жизнь не как сладкую воду, настоенную на травах, а как жестокую необходимость.

Песах наблюдал за выездом кагана Хазарии, подъехав к Башне с той стороны, где земля узким, и двум всадникам не разминуться, перешейком зависала над гирловыми водами Великой реки. Ему не хотелось смешиваться с толпой, скапливающейся у ворот. Он сидел в седле прямо, бросив серебряную уздечку на луку. Старый боевой конь был спокоен, ничем не выдавал напряжения, которое скапливалось в его большом сильном теле. Все же для того, чтобы найти ему какой-то выход, конь то и дело потряхивал головой, и серебряная уздечка тонко позвякивала.

В какой-то момент Песах, наблюдавший за общим движением людской массы, увидел кагана и поразился старческому лику, как бы застывшему и утратившему всякий интерес к жизни. А меж тем правоверные тянули к нему руки и что-то кричали, исхлестывая из себя сердечное возбуждение, вызванное возможностью увидеть кагана.

«Как же он постарел! — чуть слышно сказал Песах. — А ведь он ненамного старше меня». Сказал и тут же осекся. Ему не хотелось ровнять себя с человеком, несмотря на блестящие одежды, выглядевшим тускло и невыразительно, одряхлевше, почему нельзя было ничего запомнить в нем.

— Странно! Странно! — недовольно буркнул Песах. Он и сам не понял, отчего в нем вспыхнуло недовольство, как если бы не он был повинен в том, что случилось с каганом, отчего в нем не осталось и намека на былое величие. Впрочем, о каком величии можно было говорить и в прежние леты, ведь и тогда каган, хотя и купался в роскоши, жил в заточении? Да и не могло быть иначе. Не для того иудейские цари укрепляли свою власть в Хазхарии, чтобы отдать ее в чужие руки.

Песах наблюдал за выездом кагана со все более возрастающим раздражением. Он вдруг подумал, что, может, и не стоило тревожить старца. Какой прок от него? Впрочем, когда увидел, как при въезде в город толпа, сопровождавшая колесницу, увеличилась едва ли не вдвое, а глашатаи стали выкрикивать призывы к правоверным о необходимости всем подняться на борьбу с неверными, он успокоился. Но ненадолго. Подумал, что и ему теперь уже немного отпущено времени. Удивительно даже. Прежде он не брал этого в голову. И никто не сказал бы, что хоть однажды прочитал усталость у него в глазах. А может, не так? Может, все-таки он что-то упустил, чего-то не приметил в отношении людей к нему?

В побледневшем лице Песаха что-то дрогнуло, тень какая-то набежала на него и не скоро еще исчезла. Она исчезла, когда к нему подошел везирь и заговорил о том, что воины Пророка рвутся в бой, и беки едва сдерживают их.

— Хорошо! — сказал Песах. — Они вступят в бой, когда придет время. А пока мы понаблюдаем, как Святослав управится с племенными вождями, что остались верны нам. Там, где Танаис ближе всего подходит к Великой реке, собраны немалые воинские силы. Кагану Руси нет смысла оставлять их у себя за спиной. Он вынужден будет сразиться с ними, коль скоро управится с Булгаром.

17

Лодьи медленно продвигались по Великой реке, часто останавливались, приткнувшись к берегу и прикрыв высокими красными щитами борта. Изредка ратники спускались с лодей, углублялись в камышовые заросли и терпеливо дожидались, когда подойдут легкоконные наездники Мирослава и летголь. Но не успевали те стреножить лошадей и пустить их на попас, как налетали буртасы и черные булгары. И тогда завязывались тяжелые бои. Гриди поднимали дружины и врубались в ряды кочевников и отгоняли их. Нередко буртасы поджигали степь. И тогда огонь бежал по камышовым зарослям, вскипали плывуны, черный дым стлался далеко окрест. Ратники снова садились в лодьи и отталкивались от берега, а конники Мирослава и бродники, примкнувшие к Святославу, и летголь, оседлав коней, вынуждены были пробиваться к Танаису, чтобы обойти полыхавшую землю. Но и тогда они нередко сталкивались с отрядами пайнилов и черных булгар, и завязывалась жестокая схватка. Дрались россы не на жизнь, а на смерть. Летголь тоже делалась неистова и яростна. И бродники, привыкшие не отступать, даже если это и грозило гибелью, были упорны, и, коль скоро что-то случилось бы, способное обломать в их упорстве, то и тогда они спокойно приняли бы отпущенное Богом и не дрогнули бы. Но слава Матери Сущего, не отступила Мокошь от росской рати, и та, хотя и медленно и теряя воинов, продвигалась вперед. Все ж когда всадники пробились к узкому горловому разлому, где Великая река чуть ли не смыкалась с Танаисом, и увидели, сколь велико числом скопление поднявшихся против них, то и вынуждены были остановиться и укрыться с лошадьми в тальниковых зарослях. А ближе к ночи к берегу причалили лодьи, и каган Руси говорил с Мирославом и остался доволен им, и велел выслать в дозор сторожевую сотню. А чуть только рассвело, россы заняли прибрежные холмы, откуда хорошо был виден вражеский табор. О, Боги, сколь же велики были толпы, согнанные в разлом! Глянешь на раскидавшиеся по земле легкие, из