– Все равно – я уже пришел, – возражает Фрэнк и отступает назад, чтобы дать Моррисону протиснуться к столу, сторонясь изо всех сил – так, чтобы даже их одежда не соприкоснулась. В кабине нет места для четвертого стула, поэтому Фрэнку приходится вжиматься в то скудное пространство, что осталось ему между краем стола и коленками Гоулд. Он прислоняется плечами к стене, ногами упирается в ковер, скрещивает руки на груди, рукоять пистолета вдавливается ему в левый трицепс. Фрэнк старается не думать о том, как близко он сейчас находится к трем другим человеческим существам – так близко, что дышит их испарениями, близко до клаустрофобии. Четверо людей втиснуты в несколько кубических метров воздуха: запахи сгущаются в миазмы, личные пространства перекрывают друг друга. Это удушье!

– Я чувствую себя полной дурой, – признается миссис Шухов, обращаясь к Гоулд.

– Ну ладно, – говорит Моррисон, вновь садясь за стол, и хлопает в ладоши. – Не будем больше попусту тратить время, хорошо, миссис Шухов?

– Конечно-конечно, – отвечает миссис Шухов. – Мне вправду очень стыдно. За все.

– Отлично. А сейчас, специально для мистера Хаббла, я быстренько перескажу те немногие сведения, которые мне пока удалось выудить. Присутствующая здесь дама, миссис Кармен Андреа Шухов, урожденная Дженкинс, является – теперь вернее будет сказать, являлась – гордой обладательницей «платинового» счета. В последний вторник она умудрилась потерять карточку, и по причинам, которые, надеюсь, нам объяснит, не заявила о пропаже и не потребовала замены, как сделали бы на ее месте мы с вами, а вместо этого решила начать – должен заметить, поразительно неудачно, – карьеру воровки, завела, так сказать, дисконт ловкости рук. Это решение представляется нам тем более странным, что ее счет находится в идеальном состоянии. Никаких крупных долгов – напротив, лимит еще не достигнут. – Моррисон показывает списки дат и цифр на экране монитора – там зафиксированы все до одной покупки, сделанные при помощи «платиновой» карточки миссис Шухов с момента выдачи. Одним ударом клавиши Моррисон переходит к другому списку. – То же самое относится к ее банковскому счету, на который поступают регулярные платежи первого числа каждого месяца с офшорного счета, открытого на имя некоего мистера Г.Шухова. Плата за ведение хозяйства – правильно я понимаю, миссис Шухов?

– Да нет, содержание.

– Значит, вы больше не живете с мистером Шуховым.

– Вот уже десять с лишним лет. После развода Григор остался в Москве, а я вернулась домой. Мы встретились и поженились, когда я там работала. Провели вместе несколько славных лет. Жили в роскошной квартире, в бывшем особняке на Тверской. Григор заботился обо мне, и впредь обещал заботиться, даже после того, как наш брак распался. Он всегда отличался щедростью на траты. Беда в том, что я была не единственной женщиной, пользовавшейся этим. – Горестные нотки в ее голосе так глубоко спрятаны, что их почти не различить.

Потом миссис Шухов объясняет, что, по условиям соглашения о разводе, ей гарантировалось ежемесячное содержание, но лишь в том случае, если она не устроится ни на какую оплачиваемую работу. В результате миссис Шухов стала зависеть от этих ежемесячных отчислений: теперь-то она раскаивается в своем решении, но в ту пору оно представлялось единственно разумным. Если человеку предлагается на выбор: или беззаботно жить на немалую сумму месячных выплат, или работать день-деньской за меньшие деньги – возможно, за гораздо меньшие, – то кто же, будучи в здравом уме, сознательно выберет второе?

– Но в прошлом месяце платежи неожиданно прекратились, и тогда-то я поняла, что оказалась на мели, причем, образно говоря, даже и без весла. Никакого источника доходов – и ни малейших перспектив найти его в обозримом будущем.

– Ах да, – замечает Моррисон, вновь бросая взгляд на экран. – Платежи вдруг прекратились, верно? А можно вас спросить, почему, миссис Шухов?

– Они прекратились вместе с самим мистером Шуховым.

Наступило короткое недоуменное молчание.

– Он умер, – поясняет она. – Сердечный приступ. Внезапный, сильный, мгновенный и смертельный. Очевидно, винить в этом следует какую-нибудь из шлюшек-спортсменок, которых он всегда обожал, или лишний стакан водки, а скорее всего, и то, и другое.

– Мои соболезнования, – искренне говорит Гоулд.

Миссис Шухов отмахивается от выражений сочувствия:

– Это ни к чему. Мы с Григором не общались много лет – только через адвокатов. Я оплакала утрату задолго до его смерти. Для меня он уже давно стал воспоминанием.

– Тем не менее.

– Старая рана. Кроме того, я сейчас слишком зла на него, чтобы по нему горевать. Вот так оставить меня у разбитого корыта, без гроша в кармане! Я понимаю, это глупо, но не могу справиться с чувствами. Да как он посмел обо мне не позаботиться, не сделать никаких распоряжений на случай своей смерти! Хотя, честно признаться, в этом есть и моя вина. Мне следовало бы знать, что он не оставит после себя никаких средств, никакого капитала – ничего. Таким уж человеком был Григор. Такая у него была философия: живи сегодняшним днем, а завтра все как-нибудь само образуется. Это-то и привлекло меня в нем, когда мы только познакомились: его беспечность, умение радоваться всему, что его окружало, наслаждаться текущим мигом. Я в то время работала в «Новом ГУМе», принимала группы покупателей-иностранцев, в основном туристов из Западной Европы. Изнурительная работа. А Григор был так беззаботен. Полная противоположность.

Моррисон не в силах удержаться оттого, чтобы не вспомнить старую шутку о единственном в России гигамаркете:

– «Новый ГУМ»! Поменяли название, перестроили здание, а на полках по-прежнему – хоть шаром покати!

– Неправда, мистер Моррисон. Неправда, – возражает ему миссис Шухов. – Да, в ту пору, когда я там работала, в магазине царил страшный беспорядок, это точно. Настоящий кавардак – по сравнению с большинством подобных магазинов, и купить там ничего было нельзя, не то что здесь. Но в этом отчасти и заключалась его притягательность – типично русская атмосфера добродушной безалаберности. Этот магазин был похож на саму страну – огромное старое несуразное заведение, которое каким-то образом, почти наперекор самому себе, кое-как крутится и существует. По крайней мере, в мою там бытность, «Новый ГУМ» был полон сюрпризов. О многих ли гигамаркетах можно такое сказать?

Уж во всяком случае, не об этом, думает Фрэнк – человек, по уши погрязший в болоте рутины.

– Каждый день ты мог ожидать, что, завернув за угол, обнаружишь что-то такое, чего еще вчера вечером там в помине не было, – продолжает миссис Шухов. – Иногда, безо всякого предупреждения, целые отделы менялись местами. Отдел, которому требовалась дополнительная площадь, получал ее, – вот так оно и происходило. Такая вот странноватая демократическая игра в «музыкальные стулья» – она усложняла мою работу, зато не давала соскучиться, покатиться по наезженной колее. Понимаете, выбор доступного товара зависел исключительно оттого, что удавалось достать управляющим. В один день в магазин могли завезти десять тысяч пар палочек для еды, назавтра – десяток тысяч пинг-понговых мячиков, а на следующий – несколько тонн консервированного детского питания. В этом не было ни ладу, ни складу – просто люди покупали то, что лежало на прилавках, рассуждая так: «Ну, неизвестно, может, когда-нибудь придутся кстати палочки для еды, или пинг-понговые мячики, или детское питание». А это, мне кажется, лишь подтверждает афоризм старика Септимуса Дня: все, что можно продать, будет куплено, и наоборот. Помню, однажды утром вдруг из отдела самоваров всё вынесли и вкатили туда огромного мохнатого мамонта, которого кто-то извлек из сибирских льдов. Из него сделали чучело и взгромоздили на автомобильные шасси. На колеса, вы только представьте! – Она усмехается и качает головой при воспоминании об этом. – На следующий день мамонт исчез, а самовары вернулись на прежнее место. Кто-то его купил – наверное, какой-то музей. Не знаю, кому еще, кроме музейных кураторов, взбрело бы на ум приобретать чучело мохнатого мамонта на колесах, а?