Ну конечно – «Ван Гог». Об этом я тоже мог бы догадаться и сам. «Ван Гог», «Гоген», «Гойя» и «Сальвадор Дали» – четыре прошивки, лидирующие сейчас на рынке. Их заказывают чаще всего. Хорошо еще что не «Рафаэль», «Дюрер», «Босх» или «Леонардо да Винчи». Правда, у Леонардо слишком мало живописных работ, чтобы реконструировать по ним качественную ментограмму.

Я картинно поднимаю брови:

– Это довольно дорогая прошивка.

На самом деле стоит она гораздо меньше, чем та, что я сделал будущему депутату. Но ведь всегда полезно поднять ценовой барьер. Арина на мгновение спотыкается, а потом, преодолевая смущение, говорит, что у нее денег нет. При этом смотрит на меня так, что и без слов становится ясно, как она собирается расплатиться. Краснеет она очаровательно. Кстати, редчайший случай – девушка, которая еще не разучилась краснеть. Или это я сам уже начинаю слегка воспарять, поддерживаемый токами коньячного жара? Ну и пускай! В конце концов отдых есть отдых, а после вчерашнего гонорара я могу позволить себе мелкую благотворительность.

– Тебе сколько лет?

– Двадцать четыре.

Ого! Я думал, поменьше.

– Ладно, показывай, что у тебя есть.

Арина вытаскивает из сумочки мини-проектор и развешивает на стене десяток своих работ. Я задергиваю шторы, чтобы голограммы были лучше видны: на всех изображен Петербург. Петербург солнечный, Петербург в хмуром дожде, Петербург в сумерках, Петербург летний, в свете белых ночей… Выбор темы понятен: один из отборочных туров для «Карусели» будет происходить именно здесь, да и прошивка, если ставить ее в Петербурге, обходится гораздо дешевле, чем в очумелой от денег Москве.

Дело, однако, не в этом.

Я прикрываю глаза, сижу так пару секунд, потом медленно поднимаю веки.

Ничего не меняется.

– Да, – говорю я, – в тебе что-то есть.

И хрипотца голоса, внезапно пробившаяся изнутри, по крайней мере для меня самого подтверждает этот экспертный вердикт.

– Ты не гений, но в тебе что-то есть. У тебя пейнтер какой? «Глазунов»?

– «Глазунов»…

– Знаешь, я скачаю тебе одну утилиту, поставишь ее на свой «Глаз», надеюсь, сумеешь. Он будет возражать: дескать, с базовой программой несовместимо, но ты все равно инсталлируй, ничего, разжует…

– И что?

– Посмотришь, как это будет выглядеть в новой редакции.

Она распахивает глаза:

– Спасибо…

Конечно, у нее «Глазунов», простенький, самый дешевый пейнтер российского производства. Определить это нетрудно. У каждого пейнтера есть свои технические особенности: у «Сезанна» – «наплывающая перспектива», у «Дали» – «текучесть» линий, граней и форм, у «Гойи» – акцентированная графика светотеней, у «Поллока» – деструкция конфигурата, «ускользающий смысл»… «Глазунов» же, хоть сфумато делай на нем, всегда чуть-чуть лакирует изображение. На исполненной им цветовой поверхности обязательно проступает пошловатый затирочный блеск, профессиональный прошивщик это сразу же замечает.

Но опять-таки дело не в этом.

Я глубоко вздыхаю и, как бы действительно воспарив над собой, объясняю ей, что прошивка, особенно под Ван Гога, это вовсе не то, что ты думаешь. Не то, что написано в рекламных брошюрках типа «Как стать богатым и знаменитым за два часа» или «Художественное ментоскопирование: найди свой талант». Прошивка вовсе не делает человека гением. Она привносит в него не талант, как многие полагают, а лишь техническое мастерство. Причем это чужое техническое мастерство, созданное тем гением, который данное мастерство породил. А оно от начального гения не отделимо. Прошивка даст тебе рисунок, колоратуру, мазок, даст чувство цвета и композиции, которыми обладал Ван Гог. Но тут есть одна тонкость, брошюры о ней не пишут: ты уже никогда не сможешь вырваться из этих координат. Для этого тебе придется стать талантливее Ван Гога, растворить его мастерство в себе, а не наоборот. Вот в чем тут риск: тот, кто прошился, уже не сделает ничего своего, он будет – с некоторыми несущественными вариациями – повторять художественный исходник. Причем это дорога с односторонним движением. Трансформация анизотропна: прошивка «Ван Гог» полностью сольется с твоей ментограммой, их нельзя будет отделить друг от друга. Ты понимаешь? У тебя не будет пути назад.

Вот о чем я ей говорю.

А далее в том же легкомысленном воспарении объясняю, что и головокружительная «Карусель» – это тоже вовсе не то, что видится при взгляде со стороны. «Карусель» отнюдь не выявляет таланты, как об этом самоуверенно вещает Патай. Ведь что такое талант? – вопрошаю я, вдохновляемый распахнутыми глазами Арины. Талант – это то, чего раньше… ну… чего раньше не было. Это молния средь ясного неба, грезы несбыточного, дневные сны, властно внедряющиеся в реальность и преобразующие ее, для их восприятия нужна серьезная эстетическая подготовка. Говоря проще, для этого нужен вкус. А у покемонов, которые голосуют в «Карусели», впрочем как и у бюргеров, могущих заплатить за билет, его, разумеется, нет. Откуда? Они же – фанера, они в принципе не способны разглядеть проблеск гения в мутном коловращении художественных потуг. Им требуется для этого четкий маркер, галочка красным карандашом – вот это действительно гениально. И таким маркером для них сейчас стала фишка.

Тут я перевожу дыхание и мельком прикидываю – не слишком ли меня занесло?

Арина внимает мне, будто гласу господнему, раздавшемуся с горних высот.

У нее даже пальцы молитвенно сцеплены.

Глаза – сияют.

А… подумаешь!..

Гулять так гулять!..

И я объясняю ей, что настоящей трагедией современной культуры является переизбыточность самой этой культуры: слишком много книг, слишком много картин, слишком много фильмов, слишком много спектаклей. Слишком много званых и как следствие – избранных, слишком быстро крутится калейдоскоп, выкладывая то те, то другие заманчивые узоры. Как выделиться из душного пелетона? Как заставить капризную публику обратить на тебя внимание? И вот тут фишка становится тем самым маркером, тем самым жирным красным карандашом, который своим перстом указывает на автора. Марсель Дюшан демонстрирует на выставке писсуар – фишка, скандал, художественная революция, которую чуть позже определят как поп-арт. Энди Уорхол машинным способом создает изображения консервированных супов: «Рисово-томатный суп», «Тридцать две банки супа», «Сто банок супа» – фишка, скандал, хитроумный Энди становится классиком современной живописи. Распространяется как чума: зачем мучиться со своим талантом, которого, может быть, вовсе и нет, если можно просто придумать фишку и – победить. Красота – в глазах смотрящего, провозглашают эксперты. Философы пишут статьи о сенсорном пересотворении мира: бытовые элементы цивилизации обретают фактурную чувственность. Осуществляется их эстетическая легитимация. Все начинает приравниваться ко всему. И вот: автор создает композицию из подгнившей банановой кожуры, и вот: автор представляет картину, где на полотне наклеены трупики мух, и вот: автор рисует носом или другими частями тела, и вот: автор голый бегает по галерее на четвереньках, лает собакой, кусает посетителей за лодыжки… Фишка вытесняет собою все. Придумал фишку – о тебе написала пресса. Написала пресса – заметили в своих обзорах вертлявые критики. Заметили критики – выставили в галерее. Выставили в галерее – бюргеры начали покупать твои картины. Ведь бюргеру – что? Если эксперт в костюме от Армани тычет холеными пальцами в полотно и объясняет, что это гений, то бюргер верит, что это гений, и покупает «пейзаж», написанный даже не красками, не губной помадой, даже не мылом, а – кошачьим дерьмом. Можешь быть уверена, детка, что если тебя, пусть мельком, заметят Лика Торчок или Тимофей Самоблуд, если твои работы выставят, пусть ненадолго, Бульман, Коркин или Кирпиченко-Белесый, тебя купит, ну банк – не банк, но какой-нибудь ресторан для оживления интерьера…