В ту минуту, когда Шарлотт проходила мимо двери, соседней с «Датч Амрингенс», из мужской парикмахерской «Ринальдо» вышел подстриженный и свежевыбритый, крепкий с виду рыжеволосый мужчина лет тридцати, одетый в дешевый, хотя наверняка свой самый лучший костюм и явно полупьяный. Поначалу казалось, что он хочет уступить Шарлотт дорогу, но когда он отклонился вправо, она нечаянно отклонилась в ту же сторону, а когда она тут же отклонилась в противоположную, он отклонился вслед за ней.

— Деточка заигрывает, — пробормотал он. — Ну-ка поцелуй меня.

— Убирайся прочь с дороги, мерзкий мужчина! — сказала Шарлотт.

— «Убирайся прочь с дороги, мерзкий мужчина». А у тебя есть такая маленькая «кисочка»? Есть, а?

Теперь он уже намеренно преградил ей дорогу.

— Прочь! — закричала она.

— Хочу увидеть твою маленькую «кисочку», — сказал мужчина.

Шарлотт развернулась назад, готовая бежать обратно домой, но толпившиеся вокруг бездельники почти мгновенно заметили эту сцену и принялись громко смеяться. Рыжеволосый мужчина, воодушевленный их смехом, потянулся к Шарлотт и схватил за руку. В эту минуту Коннелли, ехавший вслед за Шарлотт, соскочил с козел коляски и ударил рыжеволосого хлыстом по голове. Мужчина, обливаясь кровью, упал на тротуар. Шарлотт ринулась к коляске. Коннелли, пятясь и размахивая хлыстом, двинулся вслед за ней, вскочил на козлы, и коляска укатила. Они добрались до Мейн-стрит прежде, чем бездельники успели организовать ответную атаку на Коннелли, и потому атаки не последовало. Для многих из этих бездельников между Железнодорожной авеню и Мейн-стрит начиналась полицейская зона, и за границей этой зоны им немедленно грозил арест, тридцать дней в окружной тюрьме, а между арестом и вынесением приговора жестокие побои. Поэтому неприкосновенность этой границы тщательно соблюдалась.

— Я позову констебля Моргана, — сказал Коннелли.

— Ни в коем случае, — возразила Шарлотт. — Но огромное вам спасибо, Коннелли.

— Пусть его лучше арестуют. Узнать его будет нетрудно — с такой разбитой головой.

— Вы могли его убить. Вы его знаете?

— В жизни его не видел.

— Подождите, не езжайте пока в офис мистера Чапина. Мне надо подумать.

— Простите меня, мэм, но вы, наверное, уж чересчур храбрая.

— Я хочу, чтобы вы ничего не рассказывали мистеру Чапину, ни единого слова. Вы слышите меня, Коннелли? Я очень, очень рассержусь. Вы слышите, Коннелли?

— Слышу, мэм.

— Вы слышите, но я хочу, чтобы вы не только слышали, но и услышали меня, Коннелли. А теперь мы можем ехать в офис мистера Чапина.

Коннелли доложил об этом эпизоде Бену Чапину только вечером, предварительно взяв с него слово, что он не расскажет об этом Шарлотт. Ни Бен, ни Шарлотт никогда это происшествие не обсуждали, но Коннелли с того дня всегда ходил с пистолетом, а рыжебородого — погонщика мулов на одной из шахт — арестовали за пьянство и дебоширство и отправили в окружную тюрьму. Из-за ареста он потерял работу, правда, со временем нашел новую, но уже на другой шахте, в других краях. Коннелли тоже через несколько лет уехал. Он был человеком непьющим и редко посещал салуны, но он и его жена заметили, что многие приятели перестали с ними разговаривать, а придя на мессу и завидев в церкви чету Коннелли, садились в другой ряд. Коннелли прозвали шпионом, и хотя непонятно было, почему именно шпионом, у ирландца для другого ирландца худшего прозвища не было.

Только шесть лет спустя Шарлотт снова прошлась под деревянным козырьком «Датч Амрингенс». В 1888 году она садилась в Филадельфии в поезд на Гиббсвилль и на платформе перед соседним вагоном увидела и мгновенно узнала рыжебородого мужчину — он шел с сумкой на плече и явно собирался садиться тот же самый поезд. А на следующий день она прошла мимо салуна «Датч Амрингенс» по дороге из дома на Мейн-стрит, а потом еще раз по дороге с Мейн-стрит домой, но этого мужчины там не было и в помине. Шарлотт не способна была признаться себе в истинной причине своего любопытства к рыжеволосому. Однако она была способна отрицать, что истинной причиной было не одно только любопытство. Но так как Шарлотт была женщиной неглупой, то ее отрицание в конечном счете уступило место честному признанию.

Шарлотт была женщиной далеко не глупой. Из всех своих многочисленных поклонников она выбрала человека, который, помимо обладания явными достоинствами — происхождением и деньгами, — скорее всех остальных ее поклонников стал бы потворствовать ей во всем, чего бы ей ни хотелось. Она сочла, что Бен скорее всего будет нетребовательным мужем (и ее догадка оправдалась) и скорее всего способным посвятить ее в тайны физической близости. Она была чистейшей из девственниц, но при этом никак не хотела смириться с расхожей мыслью о том, что любовными утехами наслаждаются исключительно мужчины, а для женщин это не более чем отвратительная прелюдия к священным радостям материнства. Шарлотт верила в Бога и не могла поверить, что в Божественный замысел входило наградить мужской род наслаждениями, а женский — исключительно страданиями и болью. С мирской же точки зрения Шарлотт обнаружила, что ее возбуждает прикосновение к ее руке руки молодого человека, и когда она впоследствии заново переживала это ощущение, она осознавала, что возбуждение это не ограничивалось только ее рукой. Желание этого прикосновения она ощущала меж лопаток, в коленях — во всем своем теле. Она не вела доверительных разговоров со своими сверстницами, и потому у нее было существенно меньше заблуждений, чем могло быть. Логика работы сексуальных органов представлялась ей очевидной еще с детства, и единственным существенным сюрпризом оказалось различие между картинами, изображавшими нежных херувимов, и живым страстным мужчиной в лице Бена.

Бену не повезло в том, что он, оказавшись отцом двух мертворожденных детей, стал причастным к трагедии, в которой он частично или даже полностью обвинялся. Шарлотт было все равно, винить ли в случившемся Бена или их физическую близость: ее муж и физический акт слились воедино, и это слияние представлялось ей мерзостью. Но для их отношений еще ужаснее было то, что Шарлотт ничуть не волновало, удовлетворял ли Бен свои потребности с другими женщинами или нет, — главное, чтобы не было никаких скандальных историй. В первые годы их супружества, стоило Бену невинно пофлиртовать с какой-нибудь женщиной, как Шарлотт безумно его ревновала. Она никогда по-настоящему его не любила, но поначалу их брак поддерживался тем, что ей нравилось проводить с ним время и нравилась ее новая роль жены. В представлении Шарлотт, ужас и страдания после второго мертворожденного ребенка убили их отношения, и она считала, что ее заявление более чем оправданно.

Жизнь Шарлотт с выбранным ею супругом обернулась не так, как она планировала, но теперь, после второго мертворожденного ребенка, она отказалась от мужа и посвятила себя сыну. Она начинала новую жизнь, но на этот раз получала от нее то, что хотела. У Шарлотт был свой дом, выбранные ею самой отношения с ее партнером и сын. У нее был муж, который безропотно взял на себя официальную роль отца и при этом не вмешивался в воспитание сына. Отдав в свое время предпочтение Бену, она действительно сделала преотличный выбор: в этом доме безупречных манер она не встречала сопротивления ни своим поступкам, ни своим методам. И словно преднамеренно (хотя это было и не так), она полностью разрушила любовь сына к отцу. Муж теперь выглядел чуть ли не глупым, а сын — чуть ли не святым.