— Успокойтесь, папа, не нервничайте, мы вам сейчас успокоительного накапаем. Первые роды всегда так, но крута горка, да забывчива. Увидите, скоро за вторым придете.

Ненавижу чувствовать собственное бессилие, а таким беспомощным и бесполезным я никогда не был. Ника кричит, а я только лоб ей вытираю и х…ню всякую несу про «Потерпи еще, ты же умница».

Я что, не знаю, от чего так кричат? Это должно быть адски больно, она такая хрупкая и худенькая, терпит эту боль, а я, здоровый и сильный, лишь нависаю бесполезно сверху.

— Ну сделайте что-нибудь, ей же больно! — ловлю врача за рукав. Стараюсь без матов, вижу, что на них это не действует. Я уже угрожал сжечь нах…й роддом, а их всех посадить. Только переглянулись, плечами пожали, а какой-то мужик в маске предложил наркоз. До завтрашнего дня. Видно, чтобы я их не заеб…вал.

— Не волнуйтесь вы так, Тимур Демьянович, — очень мягко говорит акушерка, — думаете, ваша мама вас по-другому рожала? У нас все идет как надо, к вечеру будете с лялькой. Ну нельзя ей эпидуральную анестезию, у нее аллергия.

Ника снова стонет и хватается за меня, между схватками обессиленно обвисает, а я держу ее и молюсь как умею.

«Господи, я никогда больше не буду материться. Я трахаться никогда не буду, ну его нах…й этот секс, если ей потом так больно. Только пусть ей станет легче».

Стараюсь не думать про ребенка, которого нам надо родить. Но когда пришли измерять сердцебиение моего сына, я чуть не умер. Клянусь, когда услышал, как быстро оно бьётся, у меня у самого в груди забухало.

— Ника, ну еще давай, тужься, — командует акушерка.

— Не могу, — у Ники закрываются глаза, ее измучили схватки.

Я склоняюсь над ней и глажу мокрые волосы.

— Давай еще немножко. Я здесь, с тобой, ты такая сильная, помоги ему, он же задохнется.

О том, что я сдохну, упоминать как-то неудобно. Ника тужится, акушерка поднимает крошечное тельце и говорит:

— Ну что папа, принимай дочку!

Подо мной начинает качаться пол.

— Как дочку? — переспрашиваю и даже по сторонам оглядываюсь. — Не может быть, там должен быть мальчик.

— Аня, запихивай ее обратно, наш папа сына хотел!

Вся бригада переглядывается и смеётся. Весело им, блять. Зае…ли ржать с меня, нашли клоуна…

— За сыном в следующий раз придете, а пока держите дочку.

У меня трясутся руки, когда я беру сверток с крошечной девочкой. Не видел бы своими глазами, не поверил бы, что это такой маленький ребенок. Она же размером с котенка, моя дочь… Не вижу нихера, моргаю, и на маленькое кукольное личико капает влага.

— Ох уж эти папаши, — ворчит акушерка, — сначала сына ему подавай, теперь дочку слезами заливает. Вы же утопите ее!

— В операционную, быстро, — слышу за спиной нервное, оборачиваюсь. Нике вонзают в вену иглу.

— У вашей жены открылось кровотечение, — говорит врач, а я вижу ее измученное лицо и бросаюсь к ней с дочкой на руках.

— Тим, — она шепчет еле слышно, и я наклоняюсь так, что ее дыхание щекочет шею. — Обещай, что ты её не бросишь…

— Что ты такое говоришь, Ника?

— Обещай… Только не в детдом, пожалуйста… Она не должна быть как…

«Как ты». Она хочет сказать «как ты». И она права, дети не должны попадать в детдом, чтобы из них потом не выросли такие отщепенцы, как я. Сглатываю перекрывший горло ком и твердо говорю:

— Обещаю.

Но Ника уже не слышит, ее увозят.

* * *

— Она меня видит? — шепотом спрашиваю докторшу-педиатра. Я смотрю на дочь, а та смотрит на меня и мне кажется, будто она мои мысли считывает.

— Нет, что вы, они только через две недели начинают видеть.

Другие может и не видят, а моя дочка не такая как все. Она меня видит и понимает. Смотрю на сверток в своих руках и не верю, что это ребенок. Ее не из Ники достали, это мое сердце достали из меня и в пеленку завернули.

А что ощущал мой отец, когда я родился? Я ведь тоже таким был, я не появился на свет в пять лет под забором детдома.

Впервые думаю о родителях не как о действующих лицах сотни раз просмотренного мною спектакля, а о живых людях, которые жили, чувствовали и переживали. Неужели он тоже вот так сходил с ума от страха, а потом держал меня и боялся выдохнуть?

Вдруг у малышки дергается щечка, и она тянет ротик в улыбке. Я как завороженный смотрю, глажу пальцем крошечную щечку и чувствую, как у меня в ответ тянутся мышцы на лице.

— Ой какие у нас ямочки! Как у папы, да? — заглядывает через плечо педиатр. — Какая же ты у нас красавица!

‍​‌‌​​‌‌‌​​‌​‌‌​‌​​​‌​‌‌‌​‌‌​​​‌‌​​‌‌​‌​‌​​​‌​‌‌‍У меня забирают дочку, а я оторвать ее от себя не могу, и вслед смотрю еще долго. Они не ребенка уносят, а мое сердце. Под дверью операционной ненадолго отключаюсь, пока не говорят, что с Никой все хорошо, кровотечение остановлено. Были внутренние разрывы, ей наложили швы. Так бывает, когда ребенок большой.

Вспоминаю невесомый сверток и только хмыкаю. Это не ребенок большой, это Ника маленькая.

Но в любом случае от меня пока нет толку, и я иду по больничному коридору, вытирая со щек мокрые дорожки.

Мне с детства говорили, что мужчины не плачут. Еще как плачут. Например, когда рождаются их дети. Просто недолго. И чтобы никто не видел. Теперь я уверен, что мой отец тоже плакал.

«Вот будут у тебя свои дети, поймешь».

Шерхан, сука, ты знал, да?..

* * *

Я расклеиваю горячие веки, мои губы тоже сухие и горячие. Хочется пить, но пить мне долго не давали, только смачивали губы ваткой, пропитанной водой. И я проваливалась куда-то, хотя знала, мне нельзя.

У меня теперь есть дочка, моя девочка, моя малышка, которой я нужна, и которая совсем крошечная. Я видела ее в руках Тимура, он смотрел на нее и улыбался.

Он сейчас тоже рядом — сидит в кресле с малышкой и смотрит на нее. У него оказывается на щеке ямочка, когда он улыбается, он совсем другой. Откуда я это знаю? Он мне когда-то снился…

Зову его и не узнаю свой голос.