— Что вы хотите этим сказать?

— Те, кого вы именуете дикарями, смотрят на это иначе, — произнес Роджер самым обыденным тоном, как будто речь шла о погоде или москитах. — Попробуйте стать на их место. Вот они живут в своих деревнях — тех самых, где жили годы и столетия назад. И вдруг являются сколько-то белых и метисов с карабинами и револьверами и требуют бросить свои дома, землю, семьи и отправляться за десятки или сотни километров собирать каучук ради блага каких-то чужеземцев, у которых, кроме силы, нет никаких иных доводов. Вот, к примеру, вы, сеньор Виктор, с дорогой душой отправились бы за этим самым латексом?

— Я не дикарь, что разгуливает нагишом, поклоняется водяной змее якумаме и топит в реке новорожденных младенцев, если они на свое несчастье появились на свет с заячьей губой, — отвечал тот, саркастическим смешком подчеркивая свое отвращение. — Как вы можете ставить на одну доску амазонских людоедов и нас — первопроходцев, предпринимателей, коммерсантов, которые трудятся в нечеловеческих условиях и жизни свои кладут, чтобы превратить эти леса в цивилизованный край?

— В таком случае, друг мой, мы с вами по-разному понимаем, что такое „цивилизация“, — сказал Роджер Кейсмент, не теряя добродушно-благожелательного тона, который, судя по всему, особенно бесил Израэля.

За той же партией в покер сидели с ними Уолтер Фолк и Генри Филгалд, а остальные члены комиссии уже улеглись в свои гамаки спать. Ночь была тихая, нежаркая, и в свете полной луны серебристо отблескивали воды Амазонки.

— Любопытно было бы послушать, какой смысл вкладываете в это понятие вы, — сказал Виктор.

Глаза его искрились, и голос подрагивал раздражением столь сильным, что Роджер спросил себя, не схватится ли сейчас его собеседник за пистолет на боку.

— В самом общем виде можно сказать, что это общество, где уважается частная собственность и личная свобода, — произнес он с полнейшим спокойствием, однако зорко и чутко следя за каждым движением Виктора. — Вот, например, британские законы запрещают колонистам захватывать земли коренного населения. И предусматривают тюремное заключение за попытку понудить туземцев к работе в шахтах или на плантациях. Но вы ведь полагаете, что это — не цивилизация? Или я ошибаюсь?

Впалая грудь Виктора Израэля вздымалась и опадала, отчего собирался в складки алый жилет над наглухо застегнутой странной сорочкой с широченными рукавами. Большие пальцы он сунул за подтяжки, треугольные глазки налились кровью. Рот приоткрылся, показывая полоску неровных, желтых от никотина зубов.

— Если исходить из этих критериев, — с издевательской шутливостью отвечал он, — то перуанцам следовало бы до конца времен оставить Амазонию в каменном веке. Чтобы не обижать язычников и не занимать их земли, с которыми те не знают, что делать, по причине своего тупоумия и лени. Упустить сокровища, способные поднять уровень жизни перуанцев, а страну их — сделать передовой и современной. Такую судьбу уготовила Перу Британская империя?

— Амазония в самом деле настоящая сокровищница, — не меняя тона, кивнул Кейсмент. — И совершенно справедливо, что Перу черпает из нее. Но хорошо бы при этом не травить туземцев, как диких зверей, не обрекать на рабский труд, не мучить. А напротив — приобщать их к цивилизации через церкви, больницы, школы.

Виктор Израэль расхохотался, задергавшись всем телом, как пружинная кукла.

— В каком мире вы живете, сеньор консул? — вскричал он, театрально воздев руки с длинными костлявыми пальцами. — Ясно, что вам ни разу в жизни не приходилось видеть каннибала. А знаете, скольких христиан сожрали они здесь? Скольких белых и чоло проткнули своими отравленными копьями и дротиками? Сколько голов отсекли? Мы вернемся к этому разговору, когда у вас будет опыт побогаче нынешнего.

— Я прожил около двадцати лет в Африке, сеньор Израэль, и видал кое-какие виды, — заверил его Кейсмент. — К слову сказать, там я встречал многих белых, рассуждавших в точности как вы.

Уолтер Фолк и Генри Филгалд постарались перевести разговор, грозивший принять непредсказуемый характер, на другие, менее острые темы. В ту же ночь, ворочаясь без сна у себя в каюте, Роджер Кейсмент, который за десять дней в Икитосе переговорил со множеством самых разных людей, собрал и записал десятки свидетельств чиновников, судей, офицеров, рестораторов, рыбаков, сводней, бродяг, проституток, бандерш и владельцев баров, сказал себе, что подавляющее большинство белых и метисов Икитоса, и перуанцев, и приезжих, разделяют взгляды Виктора Израэля. Для них амазонские индейцы, собственно говоря, были не люди, а существа какой-то иной, низшей и презренной породы, стоящие значительно ближе к животным, нежели к цивилизованным представителям рода человеческого. А раз так, их можно невозбранно и на законных основаниях эксплуатировать, уводить из родных мест на добычу латекса, истязать, а если сопротивляются — убивать, как бешеных собак. Подобный взгляд на туземцев распространен был столь широко и повсеместно, что, как сказал падре Уррутиа, никого не удивляло, что во всех лоретанских семьях служат люди, когда-то в детстве похищенные и проданные местным жителям за сумму, эквивалентную одному-двум фунтам стерлингов. От этих мыслей у Роджера началась такая одышка, что пришлось открыть рот и глубоко, до самых легких вдохнуть воздуху. Если он увидел и узнал столько, не покидая Икитоса, что же предстоит ему в Путумайо?

Члены комиссии отплыли из Икитоса 14 сентября 1910 года. В переводчики Роджер взял Фредерика Бишопа, одного из тех барбадосцев, с которых снимал показания. Бишоп говорил по-испански и уверял, что знает два самых распространенных индейских наречия — бора и уитото. А „Либераль“, самое крупное из пятнадцати судов, составлявших флотилию „Перувиан Амазон компани“, оказалось во вполне пристойном виде. В маленьких каютах путешественники разместились по двое. Для тех, кто предпочитал ночевать под открытым небом, на носу и на корме были натянуты гамаки. Бишоп очень опасался возвращаться в Путумайо и попросил у Кейсмента письменное уверение в том, что комиссия, во-первых, будет защищать его в экспедиции, а по окончании немедленно отправит в Барбадос.

Путь из Икитоса в Чорреру, столицу огромного края в междуречье Напо и Какета, где действовала компания Хулио Араны, длился восемь дней — знойных, наполненных звоном москитов и томительной скукой однообразных видов и звуков. Пароход прошел вниз по Амазонке, после Икитоса разливавшейся так широко, что терялись из виду берега, пересек границу с Бразилией в Табатинге и продолжил спуск по Явари, пока через Игарапарану не вернулся снова на территорию Перу. На этом отрезке берега приблизились — лианы и ветви высоченных деревьев иногда нависали над самой палубой. Слышно и видно было, как зигзагами снуют между ними и верещат стаи попугаев, как величавые розоватые цапли, балансируя на одной ноге, копошатся на островках, как черепахи выставляют из бурой воды более темные по тону панцири, а иногда показывался и шипастый хребет дремлющего в прибрежном иле каймана, и по нему с корабля тотчас принимались палить из ружей и револьверов.

Большую часть пути Роджер Кейсмент приводил в порядок сделанные в Икитосе записи и обдумывал, что предстоит сделать за те месяцы, которые он проведет во владениях Хулио Араны. Инструкции Министерства иностранных дел недвусмысленно предписывали опрашивать только барбадосцев, поскольку они были подданными Британской империи, и обходить стороной перуанцев и подданных других стран, чтобы не задевать самолюбия правительства Перу. Однако Роджер не собирался соблюдать эти ограничения. Расследование его пойдет вкривь и вкось, если не будут сняты показания с управляющих факториями и их „мальчиков“, а равно и тех испанизированных индейцев, которые следили за работами, обеспечивали охрану и осуществляли наказания — не говоря уж о самих туземцах. Только так и не иначе сумеет он получить исчерпывающее представление о том, как „Перувиан Амазон компани“ в своих отношениях с местными жителями преступала законы Божеские и человеческие.