— И не подумаю! — воскликнула она. — Ты можешь ехать к этой своей дуре Романовой, а я останусь. Что, ты предлагаешь мне, как и прежде, стоять в очередях за колбасой и давиться из-за всего, вплоть до туалетной бумаги?! И высматривать, когда мой суженый-ряженый домой явится. Ты меня не на помойке нашел!

А через пару месяцев выкинула фортель, ушла от него к преуспевающему бизнесмену, к которому ее сам Николай после переезда в Москву устраивал на работу. Уход ее он воспринял философски: причиненная ею боль как бы стала продолжением той, которую он вынес из горящего Белого дома, и слилась в одну, когда трудно отличить, где своя, а где общая. Ну ушла, не стреляться же? Он попытался успокоить себя словами известной песни, что без радости была любовь и разлука будет, видно, без печали. В том, что Лиза ушла, была и его вина. Раз ушла, значит, виновен, но только не мог понять, в чем. А разбираться, копаться в себе не хотелось. Вот приемного сына ему было жаль, тот буквально разрывался между бывшими родителями. Но Лиза делала все, чтобы они встречались как можно реже.

После разговора с Полищуком, когда стало ясно, что в Иркутске ему делать нечего, и чтобы не видеть сочувствующие, а порою и злорадствующие взгляды, Николай улетел в Москву. Там он встретил донского казака и поэта Ивана Гецко, с которым подружился во время двухнедельной осады Белого дома. Поговорив немного о новом для них житье-бытье, тот предложил ему уехать на войну в далекую Боснию.

Раздумывал Порогов недолго. Ему надоело видеть слетевшиеся в Первопрестольную, точно на падаль, чернявые лица торгашей, тоску и безнадегу в глазах знакомых и незнакомых людей, гульбу победивших «новых русских», ходить по грязным, замусоренным улицам и месить чавкающий под ногами снег. Если наступил конец света, то лучше всего встретить его с оружием в руках. Николай понимал, что едет не на курорт, в Боснии шла жестокая и кровавая гражданская война. Чтобы попасть в Югославию, они оформились корреспондентами одной московской газеты и, взяв командировку, улетели в Молдавию, оттуда в Румынию и далее на попутных машинах добрались до Сербии. А там найти русских добровольцев уже не составляло труда. После были Сараево, Белая Гора, Баня-Лука, Книн, гора Динара. Разглядывая с ее вершины далекое Адриатическое море в перерывах между боями, Порогов вспоминал Киренск, Шуру Романову, вечер у Гордеева и неизменно вальс «Дунайские волны». Вот уж действительно прав был эмигрант, усомнившийся в том, что Дунай голубой. Ему своими глазами довелось увидеть в деле новый мировой порядок, который, пожирая людские судьбы, города и селения, превратил Дунай в кровавый поток, и все это грозило приплыть в Россию.

После контузии Порогов вынужден был вернуться в Москву. И неожиданно ему предложили работу, бывший коллега-депутат взял к себе помощником в Комитет по спорту. Работа знакомая, интересная. Здесь Порогов познакомился с кумирами своей молодости, прославленными футболистами и хоккеистами, которые, как и он, тоже не могли найти себя в этом неуправляемом, безжалостном российском хаосе, где все прежние ценности и представления о месте в жизни были перевернуты и все было подчинено добыванию зеленых бумажек с портретами американских президентов.

Иногда Николая вместе со знаменитыми спортсменами приглашали на товарищеские игры с журналистами, депутатами, бизнесменами, после которых обычно устраивался благотворительный ужин. Это было единственным, что напоминало и возвращало его в прошлую жизнь, где можно вспомнить, а чаще всего помянуть Льва Яшина, Эдуарда Стрельцова, Всеволода Боброва. Но вскоре подоспели новые выборы, у свежеизбранных депутатов слово «физкультура» вызывало изжогу, Комитет по спорту был ими расформирован, а бывшим его сотрудникам предложили трудоустраиваться самостоятельно.

Как это и водится у солидных людей, Порогов написал о себе короткую справку и при случае оставлял ее в знакомых и незнакомых кабинетах. Но был в нем один пункт, который почему-то интересовал больше других, — его возраст. Тогда Порогов изменил тактику: если просили, то он показывал справку без даты рождения, а если нет, то бодро и выигрышно рассказывал о себе, о своей прошлой героической профессии, давая понять, что кого попало, даже в застойные времена, в кабину самолета не посадят. О том, что он был депутатом расстрелянного парламента, старался не говорить. Чувствовал: в силу разных причин это никому не нравится.

Однажды ему посоветовали зайти к избранному по пар-тайному списку депутатом режиссеру московского театра Василию Сергеевичу Гавриленко, который должен был возглавить думский спорт и которому Николай, будучи сам депутатом, помогал при разделе труппы. У режиссера, по слухам, была вакансия. Порогов пришел, напомнил о себе и для большей убедительности выложил на стол свою справку. Там, между прочим, было, что он в свое время занимался теми же делами, которыми должен был заниматься в Думе режиссер — законотворчеством в области спорта. Более того, за ним числился законопроект о поддержке детского и юношеского спорта в России. Кроме того, Николай написал, что может быть полезен в работе комитета как человек, имеющий литературную практику и выпустивший несколько книг. Выслушав его, режиссер сказал, чтобы он пришел через неделю. Николай уже знал, если берут, то делают это сразу. И отказывают сразу. Подумалось, что, возможно, режиссер хотел навести о нем необходимые дополнительные справки. Оттяжка расстроила Николая, в те дни шло формирование нового аппарата, и по коридорам бродили многочисленные конкуренты, в том числе его бывшие сотрудники. Они тоже не дремали, использовали свои связи и знакомства. А заодно проводили против возможных соперников контрагитацию. Зная московские нравы, он понимал, что церемониться они не будут. Через неделю Порогов пришел на прием к Гавриленко. Ждать пришлось долго. Как сообщила секретарша, Василий Сергеевич беседует с корреспондентом телевидения. Наконец-то дверь распахнулась, и из кабинета выплыла знакомая журналистка Лолита Цой. Увидев Николая, она мило улыбнулась и, цокая каблучками, выпорхнула из приемной. Режиссер встретил его усталой, но деловой улыбкой, еще раз полистал представленные документы и неожиданно сказал, что очень сожалеет, но вакантное место занято.

— Мы тут посовещались и решили дать дорогу молодым. Так сказать, поработать на перспективу. Кроме того, у отдела кадров к вам появились некоторые вопросы. Про вашу позицию во время октябрьских событий говорить не будем. Всем участникам тех событий была амнистия. Но у вас в трудовой есть запись: работа в газете, которая прекратила свое существование вскоре после вашего оформления на работу. Непонятно, где и чем вы занимались?

— Чем занимаются корреспонденты, тем и занимался, — пожал плечами Николай, разглядывая широкое лицо режиссера, и то, как он, поджав нижнюю губу, точно кот лапкой, приглаживает свои короткие рыжеватые усы. — К тому же, когда меня брали на прежнюю работу, подобных вопросов не возникало.

— А сейчас возникли. И я ничего сделать для вас не могу. Я понимаю, возраст. Но зато есть возможность заняться творчеством.

— Чего же вы мне голову морочите, — буркнул Николай. — Скажите сразу, я ведь не мальчик — пойму.

— Вы мне облегчили задачу, — сказал Гавриленко. — Вы уже далеко не молодой человек и должны понять, что здесь не приют для списанных пилотов и депутатов. Пишите корреспонденции, мы их будем читать.