На другой день была дневка. Вечером мы репетировали церемониальный марш к завтрашнему Высочайшему смотру.

Войска лагерного сбора проходят церемониальным маршем по военному полю. 25 июля 1913 г.

Перед вечером пришел ко мне из второй роты Владимир.

<…>

Производство в офицеры

Как все это было давно – пятьдесят лет тому назад, – а стоит передо мною как живое, и как будто сейчас я все это вижу перед глазами. Ясный, приветливый, осенний день. Бледно-голубое небо, чистое, без облаков и поутру легкий холодок. Серебрится роса на траве, поросшей на военном поле и покрытой осенними желтыми цветами одуванчиков. Мы промерзли в палатках. Цыганский пот прошибает нас сквозь тонкие суконные парадные мундиры с галуном. Мы по-лагерному – в бескозырках, в скатках, при шанцевом инструменте, с ярко начищенными котелками на концах скаток. Только что прошли мы церемониальным маршем развернутым фронтом рот, держа ружья „на пле-чо“, мимо Государя, и еще звучит в ушах звонкий ответ на Государево:

– Спасибо, господа!

– Рады стараться, Ваше Императорское Величество!

Гулко бьет турецкий барабан, и веселый скорый „Марш Радецкого“ несется вслед за нами. Кто-то другой, должно быть, „констаперы“, громко кричит под музыку. Мы прошли хорошо. Мы сами это чувствуем. Широк был вымаханный за маневры шаг. Левый фланг не завалил. Мы чувствовали, что „нога“ была „одна“… Мы вытянулись во взводную колонну, взяли „ружья вольно“, но вместо того, чтобы заходить правым плечом мимо Кавелахтского стрельбища, мы зашли левым плечом к Лабораторной роще, построили резервную колонну, остановились и составили ружья. Из рощи появились артельные подводы и служители со щетками, сапожной смазкой и тряпками.

– Господа юнкера старшего курса, пожалуйте вперед.

Юнкера старшего курса сняли скатки, повесили их на козлы и стали обчищать друг друга, оправлять складки мундиров.

Из-за „Царского валика“ гремит, гремит и гремит музыка. То вдруг забьют барабаны, засвистят тоненькие барабанные флейточки, разом оборвут и ворвутся мощные, плавные звуки маршей больших гвардейских оркестров. Слышны лихие ответы на „ство-о-о“ пехоты, потом поют трубы, и доносится мерное позвякивание идущих развернутым строем восьми орудийных пеших батарей.

Кавалерия, которая стояла подле нас у рощи, повернула направо и ушла спорою рысью. Наших подпоручиков повели к Царскому валику. К нам, как бешеный, прискакал эскадрон Николаевского кавалерийского училища. Полковник… громко командует:

– Эскадрон! Сто-ой! Равняйсь! Господа корнеты, вперед.

Юнкера старшего курса быстро слезают с лошадей, бросают поводья прислуге, так называемым „штатским из манежа“, и бегут туда, куда за нашими подпоручиками прошли только что артиллеристы. За валиком мимо Государя лихо проносятся конные батареи, и по традиции Лейб-Гвардии 6-я Донская Его Величества батарея летит карьером. Нам слышен топот конских ног и грохот несущихся орудий.

У нас напряженно тихо. Позволено сидеть, но никто не садится. Нам издали видна длинная шеренга юнкеров, ожидающих Государя, сбоку Царского валика. Ее отчасти заслоняют фургоны и платформы Гофмаршальской части, привезшие к Царскому валику завтрак. Государев кучер, в голубой шелковой рубахе и бархатной поддевке, по-ямщицки в круглой шапке с павлиньими перьями, проминает Царскую серую тройку.

Какое, должно быть, у наших старших товарищей волнение! И у нас оно не малое. Какой-то жизненный рубеж перейден, на целый год мы приблизились к тому заветному, к чему так стремились, о чем так много и долго мечтали – к офицерскому чину… Перед нами три недели отпуска – дом, родители, семья – свобода. Мы считаем минуты, ждем не дождемся того сладкого, очаровательного момента, когда наконец, надев шинели внакидку, покинем казарменные стены и поедем кто куда доканчивать летние дни на воле. Будем гулять, собирать грибы, купаться, охотиться, танцевать, ухаживать и непрерывно чувствовать на себе восторженный любящий взгляд матери.

Мы стоим, никто не присядет, никто не ляжет, хотя это нам позволено, мы прислушиваемся и ждем. И вдруг – вот оно – раздалось, полетело все громче, праздничнее, ликующее, радостное „ура“! Свершилось!.. Бабочка пробила кокон, бабочка вылетела на свет. Нет больше юнкеров – есть господа офицеры… Николаевские корнеты и артиллерийские подпоручики бегут к лошадям, вскакивают на них и с оглушительным „ура!“ скачут беспорядочной группой к своим баракам.

Оживленной толпой, весело разговаривая, возвращаются наши подпоручики. Начальник училища ожидает их подле батальона. Кто-то из только что произведенных несмело и неуверенно командует:

– Господа офицеры!

Молодые подпоручики в юнкерской форме останавливаются и берут под козырек. Рыкачев подходит к ним.

– Господа, – говорит он, – поздравляю вас с Монаршею Милостью, служите честно Государю и Родине. Никогда не забывайте, что вы окончили наше 1-е Военное Павловское училище и всегда гордитесь этим… А теперь… Попрошу по местам и в полном порядке, как и подобает Павловскому училищу, отнести знамя в училище.

Подпоручики молча кланяются и расходятся по ротам.

– Батальон! В ружье!

„Пески“ играют марш, и мы идем скорым, бодрым шагом в бараки. Мы пообедали в столовой последний раз со своими старшими товарищами. На Военную платформу был подан состав вагонов третьего класса, и батальон погрузился в него. Когда тронулись, загремело неудержимое „ура!“. В диком и радостном крике выливалось напряжение последних часов. И вплоть до Лигова то тут, то там стреляли в окна припасенными с маневров холостыми патронами. По вагонам звучали песни – преобладала радостная, веселая полная разнообразных куплетов-воспоминаний юнкерской жизни „Звериада“.

Но, когда приехали в Петербург и построились на дворе Балтийского вокзала, опять это был строгий и чинный юнкерский батальон, с солдатской строгой выправкой. Молодые офицеры собрали между собою сто рублей и дали „пескам“, чтобы те всю дорогу до училища непрерывно играли самые скорые марши, и батальон не шел, а мчался по улицам Петербурга»[58].

Еще один раз П. Н. Краснов прошел лагеря и большие маневры, будучи уже фельдфебелем:

«В конце июля был Высочайший смотр войскам Красносельского лагеря на весеннем поле, а на другой день мы выступили на большие маневры. В день смотра была ясная солнечная погода и было жарко, а в день выступления на маневры полил настоящий красносельский, маневренный дождь.

Маневры были особенно тяжелыми. Длинные переходы, и все по глинистым, проселочным, раскисшим, разбитым войсками дорогам, то неистовая духота и жара, парной воздух, нечем дышать, то поднимутся туманы и опять зарядит дождь и станет по-осеннему холодно.

Один переход был особенно тяжел. Я шел, как и полагается по уставу, сзади роты. Вдруг сначала один, потом другой юнкер младшего курса вышли из строя и сели на землю.

– Что с вами, господа?

– Не можем больше, господин фельдфебель. Сил больше нет.

– Давайте ваши мешки, давайте ваши винтовки и живо