Выйдя на песок, Тимур попрыгал сначала на одной, потом на другой ноге, вытряхивая воду из ушей, и его облитое влажным блеском незагорелое туловище сотрясалось при этом двумя встречными волнами: одна шла снизу, от живота, вторая сверху, от грудей; сталкиваясь, они порождали новые колыхания, более мелкие, расходящиеся по корпусу зыбкой дрожью. Печигину вдруг бросилось в глаза то, на что он прежде не обращал внимания: тело Касымова было совершенно безволосым. Ни на ногах, ни на руках, ни на груди, где многие коштыры покрыты особенно густой растительностью, нигде у Тимура не росло ни волоса. Это делало его похожим на гигантского новорожденного младенца.

– Ну и что?! – возмутился Касымов, когда Олег сообщил ему о своем открытии. – Повышенное оволосение свойственно примитивным мужским особям. А я, между прочим, принадлежу к одному из древнейших коштырских родов, восходящему к самому Кусаме ибн Аббасу, двоюродному брату Пророка – да благословит его Аллах и приветствует! Отсутствие волос на теле – верная примета подлинно аристократического происхождения. Подтвердите ему, дорогая, – обратился Тимур к певице, – что я говорю абсолютную правду.

Улыбнувшись, певица подняла вместо ответа свою жилистую ногу и провела ладонью по совершенно гладкой, кремами и мазями пропитанной коже.

– Видел?! То-то! Чистота кожи есть признак чистоты крови, которую наши предки веками хранили от смешения с инородцами и плебсом. Это для тебя прошлое – череда безразличных или страшных дат, а для меня оно – ряд деяний моих предков, всегда игравших важную роль в коштырской истории. Для меня они не умерли, они живут во мне и смотрят на меня, и я чувствую свою ответственность перед ними за то, что происходит в этой истории сегодня!

Когда Тимур заговорил об истории, перед глазами Печигина мелькнуло окровавленное лицо козопаса, которого милиционеры заталкивали в машину, и тут же вспомнились строки из письма арестованного хозяина дома, что его больше не бьют, но еду присылать не нужно, потому что зубов не осталось, жевать нечем. Олег закрыл глаза, но свет проникал и сквозь сомкнутые веки, сгущаясь под ними в красно-золотое пульсирующее сияние. Он нашёл руку лежавшей на соседнем шезлонге Зары, взял её пальцы в свои.

– Это для тебя жизнь заключена в узкие рамки твоего существования от рождения и до смерти, а для меня вся история Коштырбастана – это история моего рода, то есть, по сути, моя личная история!

Наверное, он прав. Касымов вообще гораздо чаще оказывался правым, чем хотелось бы Олегу. Пусть так, пускай рамки от рождения до смерти. Многим и этот недолгий срок сильно сокращают… Олег почувствовал запах хурмы. Открыв глаза, увидел, что Зара взяла свободной рукой большой оранжевый плод, откусила, потом, заслушавшись Касымова, забыла о нём и спохватилась только тогда, когда кусок мякоти упал ей на грудь. Она потянулась к полотенцу, но Олег остановил её, наклонился и не спеша слизал с её теплой кожи сладкое волокнистое желе. Захотелось выкинуть какой-нибудь жест в направлении резиденции на том берегу, хотя бы просто помахать предполагаемому наблюдателю рукой, но сдержался. От шампанского в голове немного шумело, точно плеск и шорох волн отдавались эхом где-то в затылке. Певица предложила ему маску с трубкой и ласты. Он надел их, вошёл спиной в воду, помахал лежащим под тентом, набрал побольше воздуха и нырнул.

Теперь он мог свободно погружаться до самого дна сквозь незаметно темнеющие и мутнеющие слои. Они становились то прохладнее, то теплее – очевидно, Олег вплывал в зоны циркуляции течений, порождённых источниками. Холодные струи скользили вдоль тела, отвечавшего на их прикосновение замиравшей в солнечном сплетении щекочущей радостью. Водохранилище было не таким уж глубоким, и даже у дна вода оставалась всё-таки достаточно прогретой, но иногда стоило протянуть в сторону руку, и она входила в невидимый ток инородной прохлады. Оттого, что в ластах Олег плыл гораздо быстрее, водная среда ощущалась более плотной. Он набрал воды в рот, и она показалась ему в самом деле густой, как кисель. Вынырнул, отдышался, изумился царившему над водохранилищем звуковому хаосу (доносившимся с берега голосам, детскому визгу, дребезжанию коштырской музыки), которого прежде не замечал, разглядел сквозь запотевшее стекло маски Зару с недоеденной хурмой в руке, обращённую лицом к Касымову, продолжавшему развивать свои мысли о коштырской истории, – вдохнул поглубже и нырнул обратно в тишину.

Длинные придонные травы щекотали ему живот, усики подводных папоротников шевелились, густые леса буро-зелёных водорослей плавно ходили из стороны в сторону. В замедленном движении этих лесов становились видны течения, раскачивавшие их, как сильный ветер. Проплывая над этой беззвучной растительной жизнью, Олег ощутил вдруг глухонемую нежность, с которой тянулись к нему и за ним следом бессчётные гибкие стебли. Травы и водоросли переплетались, льнули друг к другу, к валунам и песку со слепой безотчётной лаской. Вся эта безвольно стелющаяся по течению первоначальная неисчислимая жизнь была полна нежности…

Когда он вышел, ощущение близости невидимых течений не исчезло. В воздухе, прозрачные в прозрачном, они могли существовать, как и в воде, и так же, как на дне водохранилища, земная жизнь скрыто следовала их незримому коловращению. Он чувствовал их тягу, двигался, кажется, в русле одного из них, это сулило удачу, можно было больше ни о чём не беспокоиться, всё сложится само собой, только бы не потерять его…

В этот день Олег купался ещё множество раз, то один, то с Зарой, выходя на берег, много пил (ближе к вечеру от шампанского перешли к сухому), но всякий раз плавание сбивало с него хмель, и он возвращался обратно под тент уже трезвым. Певица удивлялась его неутомимости, а Тимур говорил, что уже различает у него на боках жабры, а на спине – зачатки плавников. Печигин и сам улавливал в себе какую-то перемену, незаметный плавный сдвиг, будто из режима существования твердого тела благодаря долгому пребыванию в воде он перешёл в режим волны – зыбкой упругой субстанции, до предела наполнявшей каждое его движение. Он казался себе чем-то вроде жидкости из кувшина, которая чудесной силой внутреннего натяжения сохраняла бы форму после того, как кувшин разбился. Особенностью этого состояния было то, что любой пустяк доставлял ему теперь удовольствие. Зарина улыбка, с трудом пробившаяся сквозь стеснительную серьёзность, капли воды на её ключице, влажный блеск льда в ведёрке, шершавый бок персика, лучи морщин вокруг глаз певицы, цвет неба, к вечеру незаметно насыщавшегося синевой, – любая из этих вещей вызывала в нем мягкий толчок поднимавшейся из глубины волны наслаждения, плавно выплескивавшейся наружу, навстречу всему, на чём останавливался взгляд. Эта открывшаяся в нём глубина была бездонна, запас наслаждения не имел конца, ничто не могло насытить его и приесться. Разве что запахи – фруктов, воды, Зариной кожи, духов певицы – отвечали ему своей неисчерпаемостью, в них можно было погружаться бесконечно. «Жизнь в основе своей – это наслаждение, – вспомнились Олегу слова Касымова. – Нужно только достичь этой основы». Вечером, когда солнце из раскалённо-белого сделалось пунцовым, Печигин заплыл дальше, чем обычно, и, плавая среди колеблющихся на воде отсветов заката, наблюдал за коштырами на соседнем пляже. Он уже наполовину опустел, над костром, где жарили шашлык, поднимался голубоватый дым, полная женщина, облокотившись на руку, смотрела на угли, мальчик на корточках шевелил их прутиком. Рядом играли в нарды, на другом конце пляжа компания приземистых, но на удивление прыгучих коштыров лениво перекидывалась мячом, прыжки давались им, кажется, безо всяких усилий. Несколько пар молча глядели в пространство или наблюдали за яхтами, одна коштырка задумчиво чертила пальцем на спине лежащего ничком мужчины. Неужели все они, думал Печигин, постоянно, привычно, ничем этого не обнаруживая, испытывают такое же, как он сейчас, до дна души пронизывающее удовольствие от прохлады и солнечного жара, запаха шашлыка и убывающего света? Основа жизни, говорил Тимур, забыта и замусорена на Западе, иное дело здесь… Что, если то, что для него открытие, для коштыров – простая и каждодневная обыденность?