И, наконец, остановлюсь на мгновение – нет, не на графе Головкине, с кем мой отец также беседовал, а на его дочери, показавшейся мне одним из тех феноменов, которые оставляют неизгладимый след в памяти. То, что ее отец рассказывал о ее воспитании, в высшей степени удивило меня. Я не переставал глазеть на эту барышню в мужской одежде и не мог представить себе, что она питается одними лишь овощами и молоком, каждый день ныряет в холодную воду, плавает, как моряк, ездит на лошади, как жокей, стреляет, как офицер, и может совершить пешком дневной переход. Одним словом, я не понимал, что она собою представляет, и не воспринимал ее ни как девочку, ни как мальчика[422].

Ромм заинтересовался теоретическими проблемами воспитания во многом под впечатлением от увиденного в доме Головкина и от общения с самим графом. Эта тема не раз находила отражение в его письмах Дюбрёлю:

Да, мой дорогой друг, я часто хожу к г-ну Головкину. Его учтивые манеры, а еще больше – его достоинства и характер – вызывают у меня к нему уважение и самую искреннюю привязанность. У него нет ни апломба, ни претензий гранда. Он тратит все свое время и силы на образование собственных детей или на литературу, которой занимается с успехом. Он сам дает гувернеру своего сына план занятий, которому тот должен следовать, и этот план представляется мне хорошо продуманным. На днях он мне прочел отрывок из более солидного произведения, где описал план образования в национальных масштабах. Его взгляды показались мне величественными и основанными на неоспоримых истинах. Этот план, реализация которого в цивилизованном государстве столкнулась бы с трудностями, возможно непреодолимыми, мог бы по предлагаемому способу воспитания быть весьма полезен России, где еще не решено, что надо делать для просвещения и приобщения к цивилизации этой пока еще неотесанной (brute) нации. Кто-то заподозрит меня в славословии, поскольку речь идет о гранде, и я рискую прослыть льстецом, но если и рискованно говорить о нем хорошо, то не сказать ничего было бы несправедливо[423].

Заметим, что Ромм при всем своем восторженном отношении к графу считает его план национального воспитания утопическим, по крайней мере для Франции. Оговорка же о возможной применимости проекта в «неотесанной» России этой оценки принципиально не меняет, ведь о России Ромм не знал практически ничего. С таким же основанием он мог признать план Головкина «осуществимым» в Китае или где-нибудь на Луне.

А вот то, как педагогические идеи Головкина применялись в более скромном масштабе – в семье самого графа, Ромму, напротив, весьма импонировало. Во всяком случае, так он писал Дюбрёлю:

Я Вам, полагаю, уже говорил, что он [Головкин] занят только воспитанием своих детей, либо различного рода начинаниями по оказанию помощи несчастным, в чем ему, благодаря его положению, а еще больше активности, неизменно сопутствует успех. Он дал своим детям всех необходимых наставников, которые нужны для того, чтобы учить работать руками, укреплять тело, тренировать или развивать ум, а сам взял на себя миссию формирования души. Это, упомянутое последним, направление воспитательной работы, коим обычно пренебрегают, доведено методикой графа до совершенства. Вы знаете, мой дорогой друг, как чванство, себялюбие и заносчивость развиваются в молодых людях, принадлежащих к знатным семействам. Чем больше окружающие оказывают им почестей, тем более требовательными и спесивыми они становятся. Чем выше они стоят над другими по своему происхождению, тем ниже бывают по своим душевным качествам. Эта связь одного с другим ужасна, но вполне обычна. Граф почувствовал подобную опасность и вот как ее избегает: простотой в одежде, в поведении, в удовольствиях, которых ищет не в шумном обществе, а дома среди друзей, коих приводит к нему и вдохновляет сердечная привязанность, среди несчастных, пришедших за необходимой и гарантированной помощью, даруемой с такой готовностью и удовольствием, каковых они встретить не ожидали. Дети являются очевидцами всех этих трогательных сцен, которые по доброте графа происходят очень часто; они радуются так же, как их отец, потому что очень к нему привязаны и живут с ним душа в душу. Но этого недостаточно, ибо когда-нибудь им придется жить в свете вдали от отца, а потому они должны будут сами следовать тем же путем и сами определять свое поведение. Этой цели служат путешествия, но путешествовать надо без слуг, без показной роскоши, которая говорит не о том, кто вы есть, а о том, кем вы хотите казаться. Гардероб должен быть скромным, как у простого приказчика, не имеющего ни золота, ни рубинов. Общественный экипаж предпочтительнее тех уютных карет, где человек забывает о каком-либо неудобстве. Нужно испытать те же тяготы, что и весь народ, дабы их знать и стремиться избавить от них других людей. Ничто не должно указывать на происхождение и на положение нашего молодого человека, дабы он почувствовал, что у него нет других средств преуспеть в обществе, кроме порядочности, кротости, предупредительности и тысячи других качеств, которые будут для него так же естественны, как эти, благодаря приобретенному опыту и примеру, поданному отцом. Именно так поступает теперь молодой граф Головкин, находящийся сейчас в Италии . Опыт – очень хороший наставник для того, кто обладает задатками добродетели[424].

Под влиянием А.А. Головкина, работавшего над сочинением об образовании девочек, Ромм тоже увлекся теорией педагогики и даже написал работу о преподавании математики. Впрочем, эта рукопись так никогда и не была опубликована, до наших дней не дошла, и сегодня мы знаем о ней лишь по беглому упоминанию в книге графа:

Сей предмет [математика] гораздо менее труден, чем о нем думают. Многочисленные наблюдения показали мне, что успешное постижение этой науки, столь способствующей ясности, гибкости и точности мышления, зависит от манеры объяснять и наглядно демонстрировать ее первичные элементы. Г-н Ром [sic!], почтенный литератор и знающий физик, имеет на сей счет сочинение, насыщенное философскими идеями и отличающееся убедительностью и эрудицией. Я настаиваю, чтобы он его сделал достоянием публики ради той части нации, которая ценит науки. Он уже собрал материал, и эта книга могла бы оказаться слишком полезной, чтобы отказываться от ее публикации[425].

Однако, поскольку сочинение Ромма так никогда и не увидело свет, нам остается либо верить графу на слово, что оно было действительно столь хорошо, чтобы оправдать подобные эпитеты по отношению к автору, либо проявить снисхождение к вполне по-человечески понятному желанию подчеркнуть достоинства друга, пусть даже несколько утрируя их.